Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Руденко-Десняк Александр Алексеевич

Многое наследует Едигей из нравствен­ности близких ему людей, их отношения к жизни. Это происходит словно бы само собой: для Едигея с его устойчивой мора­лью честного работника, как правило, очевидно, что хорошо, а что дурно, а бла­годаря своей трудолюбивой душе он жадно внимателен к опыту других. Он учился у Абуталипа, постоянно опирался на совет и поддержку, на житейскую мудрость и доб­росердечие Казангапа, ему важно убедить­ся, что и открытое им, устоявшееся в его разуме как истина может сослужить свою пользу. Ему хочется, чтобы и сын Казанга­па и другие участники путешествия на ро­довое кладбище смогли, достойно выпол­нив волю покойного, по-особому почувство­вать и увидеть землю предков —

свою землю и землю своих потомков.

Снова путь Едигея по степи приобретает символический смысл. Нашему герою очень важно почувствовать, что и за ним идет кто-то, как он шел за Абуталипом и Казангапом,— это ведь исконный человеческий Путь.

Не скажешь, что эстафету поколений с радостью берут из Едигеевых рук. Ему трудно без огорчения вспомнить симпатичных современных ребят, которые, приезжая на разъезд, не могут понять, как здесь вы­держивают люди, почему они так мало за­ботятся о нормировании своего труда. Что же касается Казангаповых детей, то они источник постоянных волнений Едигея, он часто с тревогой спрашивает себя, что поме­шало наследникам этого труженика и муд­реца состояться в качестве людей.

Вот проблема: дети Казангапа сознательно выбрали свою стезю, воспользовались воз­можностью получить образование, им доста­лось куда меньше испытаний и боли, чем отцу, но их жизненные устои никак не на­зовешь твердыми.

В Сабитжане Едигея раздражает даже не никчемность его, не попытка казаться боль­шим человеком при более чем скромной должности. Сабитжану решительно не свойственна трудная работа мысли. Услы­шанное и увиденное оседает в его сознании только затем, чтобы было чем поразить окружающих, особенно если они оторваны от новейших веяний. Для него ничего не стоит ниспровергнуть богов с древнего Олимпа: «Их и не было, этих богов. Это все мифы. Сказки. А наши боги — они жи­вут рядом с нами, вот здесь, на космодро­ме, на нашей сарыозекской земле, чем мы и гордимся перед лицом всего мира». Слова, взятые напрокат. Есть в них и чудовищная — от заимствованности же — путаница греш­ного с праведным: «Вот ты, Едике, удивля­ешься, как они управляют по радио космическими кораблями. Это уже чепуха, пройденный этап! То аппаратура, машины дей­ствуют по программе. А наступит время, когда с помощью радио будут управлять людьми... всеми поголовно, от мала до ве­лика» — вещает этот напыщенный недоучка.

Мысль, если она выношена и выстрадана, в каждом случае несет свою «непохожесть» Бездумная заемность всегда на одно лицо. Что-то печально роднит Сабитжана с Андреем из повести «Прощание с Матёрой», может, только Андрей чуть посдержаннее и потактичнее на земле своего рождения. А так тот же восторг перед всем новым, точнее, новомодным... И точно так же эта душевная непрочность, это легкое обрывание корней своего существования вызывают принципиальное неприятие.

Едигею страшно при одном предположе­нии, что люди, опираясь на науку, могут получить над другими людьми неограничен­ную власть. Хорошо зная цену того, что названо в романе «ненавистью к личности в человеке», Едигей вынес из прожитых лет ясную, хотя и не всегда выраженную в сло­вах убежденность, что личность — основа основ, что не потерять ее в себе, а по мере сил поднять и укрепить — главное, ради че­го стоит преодолевать лишения и невзгоды, что только так и добывается глубокая ра­дость жизни.

Ответственность перед будущим, как бы простодушно она ни выражалась Едигеем, может принадлежать только личности.

Герою романа мало узнать, что путь на родовое кладбище закрыт из-за нужд по­явившегося в степях космодрома. Это Сабитжан вполне удовлетворится общими соображениями о мировых вопросах и «го­сударственной пользе», а Едигей отправится к ответственным людям, чтобы высказать свою

точку зрения, чтобы наступающее новое не приносило даже малого ущерба тому, что есть, без чего оскудеет наша жизнь, разрушится ее целостность.

Все связано, утверждает роман, показы­вая, как с космодрома, помешавшего похо­ронной процессии, поднимаются ракеты, чтобы прекратить возникшие контакты зем­лян с далекой планетой Лесная Грудь. Зем­ля оказалась не готова к взаимодействию с лесногрудцами, столь озабоченными даль­нейшим существованием всего живого во Вселенной,— кто знает, не закрыли ль зем­ляне для себя одну из дорог в будущее... Это соединение проблем вселенских и проб­лем трудяги со степного разъезда достаточ­но наглядно, хотя и несколько умозритель­но. А вот то, что без таких «лично ответ­ственных», как Едигей, под угрозой окажется и связь времен, и связь поколе­ний, что драгоценно и необходимо каждое звено всего живого, находится ли оно в огромном городе или в безжизненных пес­ках, — эта мысль освещает совершившееся в романе духовное путешествие героя.

«Живой человек должен жить, видя перед собой цель и пути к этой цели»,— простое правило сформулировано Едигеем. Сколько нужно сил и терпения, чтобы буднично сле­довать такому правилу, чтобы оставаться верным ему всю жизнь.

Роман воздает должное герою за проч­ность сделанного им жизненного выбора. Он тем значительнее, тем привлекательнее, чем больше, труднее и целеустремленнее внимательно прослеженный в романе, по­следовавший за выбором Едигеев Путь...

Национальная, народная память во­плотилась с редкой глубиной в нашей литературе о Великой Оте­чественной войне. «Военная проза» — явление большое, с подвиж­ными, меняющимися признаками, так вос­принимается оно читателем, так изучается критиками.

Идут годы, продолжается разработка поистине неисчерпаемой темы. Рядом с кни­гами, опирающимися на непосредственный опыт участников войны, появляются другие, чьи авторы, вступив в литературу позже, черпают из общенародной памяти о военных событиях. В звучании книг о войне появ­ляются новые и новые интонации.

О «военной прозе» в конечном счете можно сказать то же, что и о любой дру­гой: как бы ни была она специфична, в ней проявляются общие закономерности лите­ратурного движения. Время написания кни­ги не менее существенно, чем время, в ней отраженное.

Именно с этой точки зрения хотелось бы взглянуть на повесть Алеся Адамовича «Ка­ратели», в которой воспроизведение фаши­стской карательной акции 1943 года обрело широкий публицистический и философский смысл.

Подчеркнем: документально точное вос­произведение. О документальном начале в современной прозе (особенно прозе на исто­рическом материале) тоже шло немало спо­ров: его и превозносили, и порицали, из двигателя литературного прогресса оно едва не превратилось в тормоз его развития. А все дело, наверное, в точном при­менении изобразительного арсенала, в уровне осмысления жизненного факта, ка­кую бы форму оно ни приобретало.

«Каратели» — безусловное тому подтвер­ждение.

Есть в «Карателях» история Николая Бе­лого («1920 года рождения, русский, из села Бахчевка Красноярского района Краснояр­ской области») — простая и страшная, как все подобные истории.

Страшит в ней ее стереотипность.

Все узнаваемо: и критические обстоятель­ства, в которые попадает литературный персонаж, и его попытка найти выход, и первый компромисс со своей совестью, и множество последующих компро­миссов, и неумолимый финал. Этот жизнен­ный сюжет берет за живое не своей новиз­ной, а беспощадной, четко выверенной ло­гикой, убедительностью каждого свое­го поворота — автору как будто бы и вме­шиваться не нужно, все происходит само собой...