Выбор

Рогов Анатолий Петрович

В многоцветные окна било вечернее солнце, они полыхали, играли огненно-красными, жарко-желтыми, загадочно-синими и ласково-зелеными цветами, отчего казалось, что в трапезную проникла невиданная для зимы радуга, сделав все в ней необычайно ярким и веселым. И Соломония в этой живой играющей радуге показалась ему еще краше и светлей. Да и привечала еще ласковей и внимательней. Предлагала попробовать то одно вкуснейшее блюдо, то другое, искренне печалясь, что он почти ничего не ест и вовсе ничего не пьет. Объяснил, что так он приучил себя в монастыре и уже не просто не хочет,

но и не может теперь проглотить лишнего кусочка, каким бы лакомым тот ни был. Само естество уже не принимает ничего лишнего.

Качала головой. Видно, жалела. Он походил на библейского пророка: тощий, в длинных седеющих волосах, длинной седеющей бороде, глаза большущие.

– Ты обещал про Нила.

Рассказал, как тот на его глазах вырос в несколько раз выше леса, как он перепугался и не мог тогда понять, зачем это Господь вдруг показал ему Нила таким огромным, светящимся и прозрачным.

– А сейчас понимаешь?
– тихонько спросила Соломония.

– Да.

– Зачем?

Улыбнулся.

– Пока не скажу. Нельзя.

Они непонимающе переглянулись.

– Не обессудьте!

И стал рассказывать, как поразительно много Нил знает, как постоянно переписывается в десятками, нет, с сотнями людей на Руси, в Греции, Палестине. Как поразительно знает священные писания и буквально всех великих богословов и отцов церкви, предупреждая, однако, чтобы и всех их постоянно все осмысливали, "ибо писаний много, но не все суть истинны". Всё, всё чтобы всегда осмысливали. И сам так даже и тридцать иудиных сребреников и те осмыслил, вернее, перевел их в рубли, чтобы понять, много это было-то или немного?

– На нынешние получилось двадцать восемь тысяч шестьсот рублей.

– Ну!
– поразился Василий.
– Не может быть! У меня в казне столько денег не бывало. Не может того быть!

– Может! Нил при мне переводил сребреники в сикли, сикли в римские динарии, греческие драхмы, статиры и таланты, а их - в наши рубли. Двадцать восемь тысяч шестьсот рублей получается.

– Выходит, знали первосвященники, за Кого платят такие деньги?!

– То-то и оно!..

Тут Соломония поднялась, отошла к малому столу, принесла оттуда красивую книгу в темно-зеленом тисненом сафьяне с серебряными застежками и, легонько, торжествующе улыбаясь, положила перед Вассианом.

– Посмотри! По закладкам.

Он открыл на первой. Это была книга Гурия Тушина. Его дивное округлое письмо: "О жительстве скитском от святого отец постника и отшельника старца Нила предание от божественных писаний ко присным ему ученикам единонравным".

Василий, вытянув шею, тоже глядел.

Дальше шло Нилово же "Послание" к самому белозерскому старцу Гурию Тушину, два "Послания" к некоему неназванному старцу - Вассиан-то знал, что это к Паисию Ярославову!
– и "Монастырский устав в II главах" - главное сочинение Нила.

– Нашла! Ах, молодец! Ах, душа ты моя пресветлая! Читала?

– Конечно. Ждала-ждала, когда еще расскажешь, вижу, как занят, и...

Василий глядел на жену с превеликим удивлением.

А она ему многозначительно улыбнулась: вот, мол, мы какие!

–

Пишет так, что местами дух захватывает. На Епифания Премудрого похоже - не отпускает.

– Но самое интересное-то что для тебя?

– Все! Я ж говорю - дух захватывает...

– И все ж?

Задумалась.

– Конечно же - мысленное делание. Чтоб все только по разуму и по возможному делать. Ничего бездумно... И про слезы очищающие, просветляющие душу поразительно!

– Ах, пресветлая! Ах, чудо!
– возликовал Вассиан, что она поняла из Нила самое главное, что из него нужно понять: все, все делать только по разуму.

– Но ты мне растолкуй все ж подробней, как мысленную, умную молитву творить, сделай милость! Он хоть и написал, но я попробовала - не получается...

Василий переводил взгляд с нее на него, ничего не понимая. Он был лишний в их разговоре. Подтянул книгу к себе, стал листать и читать.

Вассиан растолковал про молитву, которую Нил называл еще сердечной, и про созидание и исправление душ растолковал, для чего необходимо победить в себе восемь основных страстей человеческих.

– Яснее, чище и глубже толкований христианства нет ни у кого. Недаром именно он и о нестяжательстве и стяжательстве заговорил. Знаешь об этом?

– Немного.

– Четыре года тому на священном соборе считай что уже всех убедил. Иван Васильевич уж и справку затребовал для указа, запрещающего монастырям стяжательства. А осифляне, оказывается, ему и свою справку подсунули, что-де монастыри и приходы будто бы везде и всегда жили только приношениями, имели земли и крестьян. И Иосифа назад вызвали. А великий князь его принял. До того несколько лет не принимал, а тут принял, хлеб с ним ел, как сказывали. А Нила с Паисием не захотел видеть. И все осталось по-старому, испугал его Иосиф. А через год и с еретиками наконец испугал, добил. Да и тебя, по слухам, тоже?

Василий промолчал. Нахмурился.

– Видели бы вы, как Нил горько плакал, когда узнал, что вы тут, на Красной площади, в срубе, в декабре пятьсот четвертого года все-таки сожгли новых еретиков, разысканных Иосифом: брата Федора Курицына Николая Волка, Димитрия Коноплева, Ивана Максимова, а Некрасу Рукавову язык урезали и сожгли после в Новгороде. И архимандрита Юрьевского Кассиана сожгли, и брата его, многих других. Все - дьяки и духовные. Я тогда тоже плакал. Потому что если они и вправду впали в ересь, то наверняка лишь по малознанию: начитались какого чернокнижия или речей чьих глупых наслушались - вот и помутились. И не казнить их было надо, а исправлять. "Силен бо Бог исправить любого!"

– Подлинные еретики они были, вы просто не все знаете, - сказал Василий.

– Все равно нельзя за веру или неверие сожигать человека, как это делают латиняне. Сожигать именем Христа. Ты только вдумайся, рассуди!

– Нет, надо. Иногда...

Ноздри у Василия раздулись, глаза засверкали, он собирался сказать что-то еще, но тут Соломония подалась к нему, положила руку на руку мужа, успокаивающе погладила ее и заявила:

– Тебе надо послушать его самого. Нила. И мне. Поедем к нему!