Выбор
Шрифт:
– Ты-то рад, что я вызвал?
– Тебя видеть рад. И поздравить очно с воцарением.
– Вассиан совсем не по-монашески, а по-мирски церемонно поклонился, приложив правую руку к сердцу.
– И Москве порадовался - хорошо строится. А так... ты меня миловал, что ли, или дело какое?
– Не рад, значит!
– удивился Василий.
– Нил стал дряхлеть. Стар. Хочется быть рядом.
– Нил Сорский?
– Он.
– Он тебе так дорог?
– Всей земле нашей.
– Полагаешь?
– Знаю.
Василий показал на лавку, сам сел на высокий стул напротив и распрямился, расправив плечи и чуть прищурив
Восемь лет назад Василий Иванович был угловатым, порывистым юношей с еле пробивавшейся рыжеватой бороденкой и усами. При отце обычно деревенел и помалкивал - сильно его боялся, хотя прилюдно Иван Васильевич никогда на него не гневался. Часто пропадал у своей матушки - его заглазно называли даже мамкиным телком. Теперь от той угловатости и порывистости и следа не видно; налился телом, возмужал, даже сидит осанисто, властно, как и должен сидеть истинный государь. Красив, борода густая, черная, лишь отливает рыжиной. Полон сил. И взаправду явно ему рад. И тоже сейчас явно вспоминает Патрикеева прежнего и сравнивает с нынешним. Тогда ведь тоже видел его только налитым да вальяжным, всегда в богатых одеждах, всегда полным достоинства, со всеми снисходительно-насмешливого - в силу своей родовитости, положения, острого ума и не менее острого языка - умения говорить красно, велеречиво. А теперь вот сидит совсем тощий, костлявый, с длинной седеющей бородой, такими же волосами, в бедной суконной затертой рясе и такой же скуфейке. От прежнего лишь тот же высоченный рост да левый глаз временами так же косит вдруг в сторону, будто норовит углядеть что-то, что другим недоступно.
– В монастыре притеснений нет?
– Нет и не было... Сильно переменился?
– Сильно.
– Другая жизнь. Так правда - миловал или дело какое?
– Экой ты стал нетерпеливый!
– улыбнулся Василий.
– А ты выдержанный!
– улыбнулся и Вассиан.
– Это хорошо для государя.
– А что я женился, знаешь?
– Конечно.
– И что счастлив, и что лучше ее и краше нет никого на свете - ужо увидишь.
– И засиял так, что Вассиан за него искренне порадовался.
– Ну а в монашестве ты, стал быть, обвыкся. На батюшку зла не держишь?
– Держал.
– А ныне?
– Давно позабыл.
– Правда?
– Чистая.
– Это хорошо. Это хорошо! Крут был. Лют. Знаешь ведь, никому своих дум не открывал. Мне, уже венчанному, объявленному наследником, совсем недвижный и то мало что открывал - приказывал, и все. А чтоб самому что порасспросить - я об этом даже и помыслить боялся. Много тайн с собой унес. Много. А мне их надо бы знать. Надо знать... И с вами до сих пор не пойму, что тогда стряслось. За что? Кого ни спрашивал, никто толком не знает; одни говорят, что были-де за Волошанку, дружили с Федькой Курицыным, а другие что стояли за меня. Объясни ты мне наконец за-ради Христа, за что же в самом-то деле батюшка велел тогда отсечь голову Ряполовскому, а отца твоего и тебя постричь и в монастыри навечно.
– Я тоже не знаю за что.
– Как так?!
– А так, не знаю, и все. Говорили еще, что мы больно возгордились, умнее всех себя считали, своей волей многое творили, его не спрашивали. Будто за это. Он же с нами тоже не говорил, не допустил до себя, хотя мы просились.
– Не допустил?!
–
* * *
За годы монастырского житья Вассиан так отвык от женщин, что нынче, въехав в Москву, во всех с любопытством вглядывался и с удивлением обнаружил, до чего же много среди них красивых, как молодых, так и в возрасте и даже среди старух. Узрев же ожидавшую их у накрытого стола молодую княгиню, аж остолбенел - никогда не видывал такого дива: и глаза вытаращил и головой закачал восхищенно.
А она разулыбалась его восхищению, став оттого еще дивней, и величаво легонько поклонилась.
И он, конечно, тоже разулыбался и тоже торжественно, красиво поклонился - опять не как монах, а как высокая персона. Монахи вообще никому не кланялись, одному лишь Господу.
– Ну что, что я говорил!
– веселился Василий, поглядывая то на него, то на нее.
– Нет слов! Поздравляю! Рад за тебя безмерно!
– И, глядя в глаза Соломонии, добавил: - И за тебя! Пресветлая.
– Как? Как?
– переспросил Василий.
– Пресветлая.
– Ну что, что я говорил!
– повторил радостно Василий уже ей.
Соломония вовсе засветилась, засияла, жестом пригласила их садиться.
Только они трое были за вечерним столом. Да слуги, подававшие брашно и убиравшие.
– Я уже рассказывал ей о тебе и знаешь, что открыл - ты этого тоже не ведал.
– Отпил глоток романеи из поданного чашником стакана.
– Что ты был в отрочестве моем и юности моим кумиром. Что я старался тебе во всем подражать, многому у тебя учился. Чуть завидовал даже. Как значительно ты держался. Уму, конечно, завидовал, умению говорить, одеваться. Тому, что тебя любят женщины. Многому старался подражать. А ты и знать не знал об этом...
Верно, никогда ни о чем подобном даже и не подозревал и сейчас сильно удивился. Они и виделись-то тогда редко, и разница в годах была большая тринадцать лет. Да и не сходились никогда близко, он в делах был постоянно выше головы...
– Вот так, святой отец! Вот так!
– радовался Василий произведенному им новому впечатлению.
– Как он тебя ждал!
– широко улыбнулась Соломония.
– И я ждала, его наслушавшись.
Он живо представил себе то, и стало ему с ними легко и хорошо.
Слова она говорила обыкновенные, держалась и делала все обыкновенно, ела и пила обыкновенно, но он почему-то все острее и острее чувствовал, что она необыкновенна не только обличьем - что она и душой так же проста, открыта и чиста. Даже подумал, пожалел, что когда-то не встретил именно такую, непременно бы женился, и, может быть, вся его жизнь пошла бы иначе. И заулыбался, потому что считал свою жизнь вполне счастливой, особенно нынешнюю.
– Тяжело небось поначалу в иночестве?
– спросила она.
– Нелегко.
– Помолчал.
– А ты помысли, пресветлая, что может чувствовать человек, который знает, что он значит в государстве, как ему нужен, ибо умеет многое, чего никто другой не умеет, - и вдруг оказывается совсем никому не нужным, как будто его вовсе нет, словно он помер, хотя на самом деле он живой и полон сил, не стар. Знаешь наверняка, что иноков зовут непогребенными покойниками, - вот и рассуди: каково почувствовать себя таким покойником. Неожиданно почувствовать.
Расширившиеся глаза Соломонии налились жалостью и слезами, она прикусила нижнюю губу. Сколько-то мгновений стояла тишина, потом Вассиан спросил: