Выбор
Шрифт:
Соломония невольно тоже притаила дыхание. Вскоре расслышала, как та еле слышно зашептала:
– Во черной избе за дубовым столом стоит трясовица на полице. Ты, трясовица не вертись, а ты, притолка, не свихнись. Вертелось бы, свихнулось зелено вино в чаше.
– И, по-прежнему не разгибаясь и не отрывая от воды глаз, стала водить над ней своими горячими руками и шептать-басить погромче: - и вертелось бы вино и свихнулось бы вино все притоманное неведомое, да что не слыхано, да что не сказано в этом-то дому на эту-то беду. А буде ты, трясовица, завертишься, а буде ты, притолка, свихнешься...
– Громкий басистый шепот стал раскаленно клокочущим, грозным, пугающим, будто
– ино будет вам от меня лютово неволье, да злово томленье, а на иново вам будет все по добру, по здорову, как было доселево. Слово мое крепко.
Вода в миске, золотисто поблескивая в свете свечей, почему-то колыхалась, хотя она ни разу до нее не дотронулась и на стол давно не опиралась.
Медленно распрямляясь и по-прежнему не сводя с нее глаз, дождалась, когда вода успокоилась, достала из той же кисы три маленьких уголька и солонку с солью, осторожно посыпала соль в воду, так же осторожно опустила в нее угольки, трижды дунула поверх миски, трижды плюнула через левое плечо, сильно встряхнулась всем своим жирным телом, руками, щеками, как это делают собаки, и прогудела, чтобы Соломония сама намочила этой водой ворот и подол мужниной рубахи, а потом, когда подсохнет, еще раз всю ее сбрызнула этой водой, а ее остатками побрызгала бы в опочивальне.
И совсем вроде иным, властно-гулким голосом трижды повторила:
– Какова была рубашка на теле, таков бы муж до жены был! Какова была рубашка на теле, таков бы муж до жены был! Какова была рубашка на теле, таков бы муж до жены был!
И устало села на лавку, отвалившись к стене и уронив руки.
Немного подождав, Соломония тихо спросила:
– Все?
– Однако да.
И продолжала устало сидеть, ничего не говоря и наблюдая, как Соломония управляется с рубахой.
* * *
Эту рубаху он должен был надеть на себя. Если бы пришел, она бы подсунула. Но он же не шел, и там у него было полно других рубах, и она ничего лучше не придумала, как приложить к ней новые, ненадеванные исподние порты и послать ему в подарок - авось не вспомнит, что эту рубаху единожды уже одевал.
Они часто посылали так друг другу подарки. По праздникам-то обязательно обменивались подарками, причем весьма дорогими. И с митрополитом непременно обменивались, с родственными князьями, боярами, со многими. Но и по будням нередко делали то же самое, причем подчас слали вещи совершенно пустяшные: кусок вкусного пирога, к примеру, или ложку тончайшей резьбы Сергиева монастыря, а то и яйцо гусиное необыкновенной величины - всякое было. Тут ведь главное не сам подарок, а внимание. И если другой чем-нибудь тут же не отдаривался, то уж благодаренье присылал с посыльным обязательно, частенько и письменное. И тут тоже доложили, что подарок принят и он ее благодарит.
– Бла-го-да-рит!
– Так-де велено сказать.
– И боле ничего не добавлено?
– Не добавлено.
"Не добавлено?!"
В томительном ожидании прошел еще день и ночь без сна, в тяжких думах, что же еще могло случиться, что он уже неделю не видится с ней, ведь правда же не может жить без нее, как, конечно, и она без него. Сам же много раз повторял, что постоянно благодарит и будет вечно благодарить Бога, что он послал ему именно ее. Даже осенью повторял, перед отъездом... Но и без его ведома не могли запереть переходы - и не пускать людей, допрашивать... Кто же заставил? И зачем? Зачем?.. Зачем?..
И почему не спросила, когда подействует рубаха?..
Да и зачем ему одевать ее сразу? Если бы пришел - другое дело, она бы подсунула, а сам может вообще никогда не одеть... Не подумала... Не подумала...
Мысли
Но вскоре доложили, что пришел Вассиан, она сильно обрадовалась, в голове и душе появился свет, а вместе с ним и надежда.
Глаза Вассиана удивленно округлились, он перекрестил ее, притронулся к руке:
– Что с тобой? Захворала?
– Нет.
– Как нет? Осунулась! Посерела! Глаза ввалились!..
– Да нет. Другое.
– Что?!
Рассказала, что произошло со дня возвращения Василия и как она не понимает, почему и для чего он вдруг стал избегать ее. зачем закрыл переходы? почему не пускают ее людей на его половину? зачем за ней следят? Она думает, что с ним случилось что-то страшное: или заболел чем и это скрывает, или, и того хуже, околдовали, опоили чем в поездке и он теперь не в своем уме. Рассказала даже, как приходил ночью и был вполне здоров, и она полагает, что это на него нашло просветление, а потом опять затмился.
– Потому что твердо обещался быть и не был, а после и двери позакрывали и все остальное.
– Что ж ты меня сразу-то не позвала?
– Ты ж занят, не хотела беспокоить. Думала, обойдется.
– И я недели две не был. Прости! Как не почуял, что тут неладно! Слышал, конечно, что приехал, но гляжу, не зовет - еще радовался, что не отрывает... Счас же пойду к нему и все узнаю.
– Сделай милость! Тебя-то пустят.
– А ты сиди и жди. Сразу приду и расскажу.
Вассиан по-прежнему был самым близким к государю человеком и ко всему происходившему за эти годы имел самое прямое отношение. А для нее вообще стал почти родным и необходимым человеком, без которого она уже не могла представить себе жизни, особенно после замужества сестры Марии, отданной Василием за князя Стародубского, а затем и кончины отца и матушки. Она поверяла своему наставнику и опоре почти все, кроме, разумеется, семейных и женских тайн. С ним с единственным не раз и не два обсуждала характер мужа: его невозможную вспыльчивость, нетвердость, злопамятность, все большую скрытность и как со всем этим бороться.
Они втроем много говорили о Ниле, вернее, о том, как и в миру жить по его учению и именно им, государям. Она-то, как могла, старалась следовать ему, и Василий недолгое время тоже. Но вскоре заявил, что на государственном престоле это совершенно невозможно, да и не нужно: неугодное Богу может быть даже очень угодно государству. Вассиан спорил с ним, и она почти всегда была на стороне старца и тоже спорила с мужем, и в конце концов тот стал даже обрывать эти разговоры, не желая больше ничего слушать.
В последние же три-четыре года у Василия появились новые приближенные любимцы, и случалось, что они не виделись с Вассианом неделями, но важные и особо важные дела он по-прежнему обязательно решал и с ним.
Затеянное ныне с Соломонией было первым, о котором князь-инок ничего не знал.
Ждала его час, второй - слушала часы. Хмурые сумерки за окнами сменялись полной тьмой. Но она велела не зажигать свечей и не мешать ей. Почему-то стала мерзнуть, хотя печь была топлена, и она прижималась к ней спиной и стояла так в темноте, чуть разжиженной лишь огоньками двух лампад густо-красной и густо-синей, и старалась представить, как Вассиан говорит сейчас Вассиану, как все объясняет. Ведь только же чистую правду должен говорить. Вассиану невозможно соврать - он все чует и понимает, он теперь совсем уже как пророк: совсем белый, худущий, величественно-грозный.