Выбор
Шрифт:
"Феофил?! Зачем?!"
Феофил был старшим лекарем Василия и всегда всюду ездил с ним. И вот сейчас не ушел домой, а при нем. Почему? Она уже не думала ни о каких татарах и иных бедах, а только о том, что Феофил при нем, не отпущен, а может быть, и два других лекаря, Ян Малый и Марко, тоже при нем, и он не появляется потому, что не может появиться - захворал. Конечно же, захворал! Чем? Если бы не тяжко, ей бы сказали. А так, видно, берегут, не хотят печалить. И что-то делают, лечат и известят, когда хоть малость полегчает. Дураки! Без нее разве ж ему станет легче!
– Евдокия! Евдокия! Иди-ко!
Сказала ей о своей догадке и велела бежать туда и через мужа, через
Муж Евдокии - Яков Данилович Мансуров был одним из самых приближенных к Василию Ивановичу, его постельничим.
Через час Евдокия твердо доложила, что государь в полнейшем здравии и после обеда даже бражничал и не ложился почивать. Лег недавно.
Что стряслось?
Что она могла еще предпринять?!
Два месяца не виделись, так соскучилась и...
Ведь он тоже соскучился - знала точно. Он вообще не мог без нее. Прежде и двух-трех недель не мог, и она ему, несомненно, была даже нужнее, потому что одна-разъединственная в целом свете знала, какой он на самом деле, а не каким казался всем остальным. И душу его знала одна-разъединственная. И что ей нужно. И сейчас не понимала, не представляла, как он там, в такой близи и без нее? Не может он без нее! Не может! Разве только не в себе, помутился разумом, как-то странно заболел, а окружение этого не понимает. Ну конечно. Конечно! Что же еще? и ей бы сейчас не слоняться по покоям, взмахами руки выгоняя всех попадавшихся на глаза служителей, а самой бы побежать туда, к нему, и обнять, и все бы вмиг стало на место! Но не может, не смеет она, великая княгиня и государыня, сама, без его зова туда побежать. Не имеет права. Не имеет! Не имеет!
И не знала, что еще подумать.
И все-таки ждала.
Думала всякое и ждала.
Ждала и думала, пока не услышала, как часы на Тайнинской пробили четыре ночи, а она еще и не молилась на ночь, и весь день не ела, лишь крендель надкусила машинально...
На одиннадцатое в ночь услышала его дыхание, открыла глаза и различила через проем полога в слабом малиновом свете лампады его фигуру в шубе и камилавке.
Он никогда не приходил середь ночи.
"Блазнится! Еле же виден и какой весь малиновый... Нет!"
Он скинул с плеч шубу, оказался в одном исподнем, всунулся в проем, прошептал: "Спишь?" - "Нет" - "Здравствуй!" Протянул руки, она рванулась навстречу, горячо, жадно, крепко-крепко обнялись, слившись в поцелуе, и долго-долго не отрывались друг от друга, не могли оторваться, а потом было так, как давным-давно уже не было, так, что ей даже не верилось, что это он и это с ними, потому что в последние годы он вообще хотел только в мыленке, и то не так.
Передыхая, сказала:
– Я вчера мыленку приготовила.
Усмехнулся.
– Что не приходил-то?
– Притомился, набирался сил.
– А как ездил? Почему под конец не писал?
Обычно после поездок он всегда все ей рассказывал, про многое спрашивал ее мнение, но нынче лишь ответил еще на два-три вопроса, что все, мол, как всегда, забот-хлопот невпроворот, утомленно раззевался, запотягивался, а потом погладил ее голый живот и бедро, прижался щекой к ее щеке, но не прильнул, не вошел, а сказал, что досыпать пойдет к себе, и встал.
Такого тоже никогда не было, ночью никогда не уходил.
– Ладно. Утречать придешь?
– Приду.
* * *
Ждала его одиннадцатого утречать, как обещал. Назаказывала самое его любимое, а он опять не пришел. И двенадцатого прождала целый день напрасно. Не знала уже, что и думать. Ничего не понимала. И посылать, спрашивать,
Зажалась. Ждала. Держалась так, как будто ничего не происходило.
Увидела в окно во дворе шагавшего Шигону. Послала сказать, что хочет его видеть, пусть зайдет, когда сможет.
Когда-то ей даже казалось, будто Иван Юрьевич Поджогин - Шигона было прозвищем - выкован из железа: голый крепкий череп, крепкое жилистое лицо в короткой рыжеватой бороде, властный жесткий рот, властный твердый взгляд карих глаз, фигура тоже будто кованая - сильная, быстрая. И натуру имел железную: делал все быстро, четко, твердо, не зная усталости и никому никогда не давая никаких поблажек. Многие боялись его даже больше государя. С ним же самим был больше всего похож на пса: есть такие псы, которые не просто любят и верно служат своим хозяевам, но буквально боготворят их и хотя и любят ласку, но никогда сами не лезут, не навязываются, ничем не беспокоят, не огорчают, не злят, не раздражают, хотя всегда поблизости или рядом и всегда мгновенно с радостью кидаются исполнять любое ваше приказание или желание. Мало того, Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, кажется, и самим своим видом действовал на Василия умиротворяюще, а когда тот мрачнел или взрывался, что случалось нередко, он один умел успокоить его почти так же, как она. Еще это удавалось в прежние времена, и то не всегда, лишь князю-иноку- больше никому. И если теперь Василий не виделся с ней порой целыми днями, а когда отъезжал или был в походе, то и неделями, случалось, и по месяцу, то без Шигоны не мог прожить и полдня, тот нередко и спал возле дверей его спальни, а в шатрах - так прямо у ног. Никакой личной жизни у него не было, хотя имелась жена и двое ребятишек, и последние годы жена сильно страдала ногами, еле ходила.
Поджогины были московского рода и давно служили московским великим князьям. Брата Шигоны Василия Юрьевича послали воеводой в Казань, но два года назад его там подло убили, и с казанской верхушкой опять тяжко враждовали. Самого же Шигону Василий приблизил еще лет пятнадцать назад, и сначала он был в чине думного дворянина, потом стал именоваться государевым дворецким и возведен в бояре, а последние годы назывался неслыханным дотоле на Руси главным советником государя. И, кроме того, был наместником-управителем трех уделов, в том числе Тверского и Волоколамского. Все успевал.
Ценнейший был человек. Негласно, по существу, третий в державе после нее. И знал, разумеется, много такого, о чем и она понятия не имела, в том числе, наверное, и о ее дорогом супруге.
Пришел перед вечером, просил прощения, что никак не мог вырваться раньше - дел накопилась тьма: сказки воеводские разбирают, которые привезли, чтоб свести воедино, и тяжб привезли множество, разбирают. В Александровой слободе, как ей ведомо, новую палату заложили - денег надо, здесь макетец перестройки моста через Москву-реку Алевиз Новый показывал - опять деньги. В Коломне многострадальной, слава Богу, наконец за восстановление Кремля принялись, разрушенного набегом проклятого Мухаммед-Гирея четыре года тому. Казанский Сафа-Гирей хоть и согласился с государем перевести волжский торг в Нижний Новгород, а все ж доносят, опять свое плетет и новый поход неминуем. К Крыму литва с поляками движутся. В низовье волжском снова свара Мамая с братом Агишем и ханом Хуссейном - без нас не обойдутся.