Выбраковка. Ночной смотрящий
Шрифт:
– Я расскажу тебе, Ваня, одну короткую историю. Не надо морщиться, она совсем не поучительная. Возможно, ты ее слышал в каких-то обрывках. Но даже внутри Агентства очень немногим она известна целиком и без искажений. Можно?
– Ну-ну... – неопределенно качнул головой Иван.
– Будешь еще кофе, Пэ? – спросила Майя с ясно различимым облегчением.
– Нет, спасибо, мы сейчас пойдем. Так вот... Это даже не история человека. Это скорее история одной концепции...
За стеной опять наступила тишина – похоже, там напряженно прислушивались.
– Был у меня друг, звали его Паша Птицын, – начал Гусев. – Милейший парень, такой очень спокойный, домашний, трогательно влюбленный в свою жену, короче говоря, почти идеальный тип. По образованию социолог. Работал Паша на государство, в каком-то загадочном департаменте стратегических исследований.
– Понятия не имею, – помотал головой Иван.
Гусев оценивающе посмотрел на него одним глазом.
– Верю, – кивнул он. – Тебе вредно знать эти подробности. А то бы ты не смог так яростно выступать против выбраковки пушеров. Христосик ты наш...
– Пэ, хватит! – потребовала Майя. – Зачем ты так?
– Так злой же я, – объяснил Гусев без тени улыбки. – Ладно, опустим прения сторон. А для интересующихся сообщим – любые наркотики растормаживают подсознание. Только водки нужно для этого много, и ты вряд ли окажешься в силах этим своим расторможенным подсознанием как следует размахнуться и отоварить им ближнего по голове. А вот гашиша, чтобы раскрыться во всей первозданной красе, нужно всего ничего. И ворье, которое в Павла въехало, было уже в нужной кондиции. Началось разбирательство – сколько им Паша должен за оцарапанный «кенгурятник». И Павел совершил жуткую ошибку. Ему, понимаешь ли, съездили по морде, чтобы знал свое место. А он, такой большой и сильный, оскорбился. И начал это ворье колошматить. Только он не учел, что, во-первых, их пятеро, а во-вторых, это не центр города, а глухой спальный район, да еще и граница лесной зоны. Не догадался как-то. Бывает. В конце концов, он был в секретном департаменте не оперативник, а исследователь, да еще и редкий тормоз, который даже в армии не служил. Точь-в-точь как ты, Иван. У тебя же язва, верно? Тебе в армию нельзя, вредно... И вообще, Ваня, когда тебя в последний раз били? Так, чтобы не драка случилась, а именно хорошее полноценное избиение?
– Вам это нравится, Гусев, – мило улыбнулся Иван. – Я понимаю. Будьте добры, продолжайте.
– Чтобы все сжалось внутри и кричало: «За что?!» – Гусев мечтательно глядел в потолок. – И ногами тебя, ногами... И чтобы поднялся ты, весь в слезах и кровище, совсе-ем другим человеком. Совершенно другим, Ваня.
– А вас часто били, товарищ старший уполномоченный? – все так же дружелюбно осведомился Иван.
– Били, – сказал Гусев. – К сожалению, били. Поганое ощущение, Ваня, когда тебя бьют и ты ничего не можешь сделать. Если нарочно позволяешь себя бить, чтобы совсем не убили, – это один разговор. И кровища будет, и слезы, но в этих слезах есть момент торжества – ушел, вывернулся, обдурил противника. А бывает, так отмудохают, что лежишь и думаешь – повеситься, что ли?
Майя тяжело вздохнула, забрала у Гусева чашку и налила в нее кофе. Гусев благодарно кивнул.
– Так вот, – сказал он. – Вернемся к моему тезке. Он начал с ними драться. Выскочила жена – разнимать. Успела к шапочному разбору, потому что Пашке моментально пропороли ножом бок, монтировкой раздробили колено, а потом этой же монтировкой сломали руку. Затащили в лес, прислонили к дереву и по-быстрому у него на глазах изнасиловали его жену. И нанесли обоим по дюжине ножевых ранений. Жена умерла, а Павел выжил.
– Их нашли потом? – спросила Майя. –
– Нет.
– Как это – нет?!
– Просто не смогли четко установить личности. Машина в угоне, физиономии Павел толком не разглядел – темно было. Скорее всего они, когда очухались, подались в бега. А Павел начал говорить очень не скоро, ему вообще дико повезло. Конечно, если это можно назвать везением в данной ситуации. Пережить такое – бр-р... Он лежал прикованный к койке и все время что-то печатал на ноутбуке. Когда сил хватало уцелевшей рукой шевелить. Я приходил к нему, мы разговаривали... Нет, это не был растоптанный человек. Павел остался личностью, но что-то в нем, сами понимаете, изменилось кардинально. И он стал по-другому смотреть на некоторые вещи. В общем, Павел лежал, печатал и страшно мучился от боли, потому что потихоньку складывал в матрас таблетки, чтобы потом, когда закончит работу, отравиться. Так получилось, что я оказался чуть ли не последним, кто видел его в живых. Я зашел на минуту, он выглядел очень усталым, но и просветленным каким-то, очистившимся. Как будто сумел оттолкнуть от себя память о несчастье. И я увидел – он готов. Мне сразу показалось, что со дня на день он либо покончит с собой, либо просто тихо умрет. А особенно я в эту версию поверил, когда он передал мне дискету и взял с меня клятву хранить ее, но просмотреть только после его смерти, не раньше. Я, конечно, сказал, что к тому времени, когда он умрет, трехдюймового дисковода будет днем с огнем не сыскать. Но он только улыбнулся. Мы попрощались, я ушел. А он достал припасенные таблетки и съел их.
– Если ты догадывался... – начала Майя.
– А хоть бы и уверен был на сто процентов.
– Почему?!
– Вспомни, с кем разговариваешь, – криво усмехнулся Иван.
– Видишь ли, Майя... – Гусев отхлебнул кофе и потер ладонью глаза. У него был усталый вид, он будто состарился, рассказывая эту историю. – В принципе у человека нет права кончать с собой. И Бог не велел, да и вообще это выход слабака или безумца. Но случаются частные случаи. Извини за тавтологию, или как это там... Случаются. С Пашей Птицыным был как раз такой. Особенно мне это стало ясно, когда я просмотрел дискету. Видишь ли, Паша был не особенно талантлив, да и в простом житейском понимании не очень умен. Но зато оказался хорошо информирован. Ему были видны некоторые процессы в верхушке общества, которые должны были прийти к своему завершению в ближайшие месяцы. Не хватало только концепции, хорошо сформулированной идеи, чтобы эти процессы обрели, так сказать, идеологическую базу. Чтобы было за пазухой громкое слово, которое можно бросить в народ.
– Я понял. – Иван снова криво усмехнулся. – Вот отчего произошел «январский путч».
– Ну, это ты утрируешь. Путч не мог не произойти. Более того, он не мог не удаться. Но вот последствия его оказались такими, какими... Какими оказались – из-за Пашиной разработки.
– Вы отдали дискету отцу, тот восхитился и пустил ее в дело! – Иван, казалось, сейчас начнет хохотать.
Валюшок обалдело глянул на Гусева. Гусев улыбался.
– Зачем? Думаю, Павел сбросил текст по сети куда надо. А я вообще никому не показывал дискету. Более того, я ее уничтожил. Но кое-что запомнил навсегда. Например, оригинальный текст «птички». Она начиналась со слов: «Вы имеете право умереть».
– Птицын, конечно же! – воскликнула Майя.
– Это был мой последний долг тезке, – кивнул Гусев. – Никто из гражданских не знает, что «теорию Сверхнасилия» и основные принципы выбраковки разработал именно он. Думаю, он тоже предполагал, что его имя канет в Лету. Но Павел чертовски хотел отомстить тем ублюдкам. И добился этого, правда, несколько экстравагантным способом. А я проследил за тем, чтобы они знали хотя бы косвенно, кто именно сводит с ними счеты. Когда ваш покорный слуга пришел в выбраковку, «птичку» называли по-разному, кто «последним словом», кто «молитвой». И я рассказал парням историю Павла Птицына. Что особенно интересно – мне за это ничего не было.
– Папочка заступился, – ввернул Иван. Он все еще пытался заслониться от истории, которую только что услышал.
– Ты меня с кем-то путаешь, Ваня. – Гусев внешне был безмятежен, но в голове его прорезалась какая-то едва заметная щемящая нота. – Мой отец умер за много лет до путча. Даже если бы он был настолько влиятелен, как ты думаешь...
– Секундочку! – Иван выглядел удивленным. Впервые за весь разговор Гусев его всерьез озадачил. История Птицына Ваню не тронула, похоже, совершенно. – Так разве вы не ТОТ Гусев?