Выдуманная история невыдуманной души
Шрифт:
Дни текли то быстро, то медленно. Мне нельзя было вставать, и, кроме вечного покоя, я довольствовался рассказами поступивших солдат. Некоторые говорили, что победа неминуема. Кто-то, напротив, высказывался о поражении. Слухов было много. Медсестрам было велено говорить нам, что на фронте все хорошо. Лишь иногда это опровергали раненые солдаты, поступившие недавно. Скорее, пытались опровергнуть, ведь человек так устроен, что желаемое для него звучит гораздо правдивее действительного.
Так меня удерживали 20 дней, а после отправили в Петербург, к отцу. В бумагах записали меня как офицера, пропавшего без вести.
Я еще долго обдумывал свое спасение. Подумать только, я – тот, кто
Глава 2
Только познав горечь, можно научиться ценить вкус
За окном 11 сентября 1840 года. Петербург. Я обожаю этот выстраданный город. Все в нем напоминает болезненную романтику неразделенной любви бедного юноши к прекрасной дворянке. Из окна слышится буржуазное общество вперемешку с нищетой и разочарованием. Ровно месяц назад я, двадцатишестилетний Александр Чернов, чуть не отдал жизнь за чужие идеалы.
Приехал я вчера поздней ночью, и, на удивление сегодняшнего дня, проснулся рано. Я лежал и наслаждался запахом родной комнаты, которая никак не хотела меня принимать, будто обиженная девушка, которой ты дал надежду, а потом оставил без объяснений. Я любил свою комнату, точнее, мне было в ней комфортно; люди часто путают эти два понятия – «любовь» и «комфорт», говоря о человеке, но я говорил о бездушном, мне было простительно. Здесь все так же на своих местах, ничего не изменилось с момента моего отъезда, видимо, нарочно. Большой стол кедрового цвета с выдвижными ящичками и зеркалом, две белые пустые вазы, расписанные в традиционных мотивах японской росписи, два кресла, и пару картин на стенах: картина Бернардо Строцци «Старая кокетка», показывающая аллегории бренности и мимолетности земной жизни, славы и красоты. И вторая картина Фрагонара «Поцелуй украдкой», которая для всех была безумно проста, а я все никак не мог до конца понять ее, ища скрытый смысл, а смысл был скрыт во мне. С другой стороны, искусство нельзя понять до конца, на то оно и искусство. В каждой картине вы видите то, что есть в вас самих. Эти картины висели друг против друга, и я всегда представлял, что прекрасная девушка у Фрагонара – это старуха, изображенная в будущем у Бернардо Строцци. И ненароком задумывался о времени, которому все принадлежит. А точнее, о его могуществе. Время никогда не торопится и везде успевает, имея во власти прошлое, настоящее и будущее, а значит все.
– Александр Юрьевич, вас ждет отец! – постучавшись в дверь комнаты, но не открыв ее, обратилась ко мне наша служанка, Прасковья Сергеевна.
Я любил ее так, как может любить ребенок другую женщину, брошенный родной матерью. Она всегда меня поддерживала и растила как собственного сына, в любви и ласке. У нее не было собственных детей, и сколько я себя помню, она была мне няней, а после осталась в роли служанки.
– Скоро спущусь! – крикнул я. – Передайте ему, чтобы не корчил гримасу при виде меня!
Услышав смех за дверью, я улыбнулся в ответ и, подойдя к окну, открыл его. Свежий воздух ударил меня по лицу и пробежал по всему моему телу, а затем ворвался в комнату, и то, как он стремительно это сделал, складывало ощущение, что он что-то ищет, а его уверенность, с которой он пробежал по комнате, заглянув в каждый уголок – будто он уже здесь бывал. Покопавшись в моем дневнике на столе и скинув пару листов, он снова вылетел из комнаты, ничего интересного не найдя. Тусклые блики зданий и такие же прохожие перемешивались в общей массе, и казалось, что здесь все взаимосвязано. Будто именно эти люди должны жить именно в этом городе и одно без другого быть не может.
Я привел себя в порядок,
Мой отец, Юрий Станиславович, статный пятидесятидвухлетний мужчина, строгий, но справедливый, крепкого телосложения и жесткого склада ума, был очень силен духом. Про таких людей говорят, что одним своим присутствием они внушают уверенность и доверие. Очень богат, имел несколько поместий, с которых получал неплохой доход. Следовательно, жили мы богато. Меня удивляло одно: почему он так и не нашел себе женщину для совместной жизни? К слову, в нашей семье не было матери, она оставила нас сразу после моего рождения, чем заслужила мое отвращение и ненависть. Отец никогда не рассказывал мне о ней, но, когда я случайно заводил о ней речь, он переводил тему и смотрел на меня, будто в чем-то виноват. Быть может, он так сильно любил ее, что просто не хотел делить свою жизнь с другой?
Дом обставлен в стиле Людовика XV; бирюзовые тона придают спокойствие этому дому, у отца явно есть вкус. Отец сидит в своем любимом светло-голубом халате с серым воротом. Я подошел к столу и демонстративно отодвинул стул, он оторвался от газеты, бросил презрительный взор в мою сторону и принялся читать снова.
– Доброе утро, отец, – сказал я, усевшись за стол.
Подошла Прасковья Сергеевна и аккуратно поставила передо мной поднос с едой. Она вся сияла, в ее глазах была видна чистая и бескорыстная радость того, что я жив. Жаль, что я не мог разделить эту радость с ней.
– Огромное спасибо, – сказал я ей и кивнул своей физиономией, на которой очень кстати красовалась улыбка благодарности.
– Доброе, – нахмурив брови, ответил отец.
– Прочитал что-нибудь дельное? – я обжегся чаем.
– Думаю, да, – отец поправил свои очки и уставился на меня. – Эту Кавказскую войну громко афишируют, не уставая писать о наших успехах.
– О наших, – усмехнулся я.
Он убрал газету и, подойдя ко мне, крепко обнял, на его глазах появились слезы.
– Я безумно скучал по тебе, сын мой, – сдержанным голосом сказал он.
– Я тоже, но я ничего не мог поделать, – я стоял с опущенными руками в объятьях отца и понимал, что я ничего и не пытался делать. – Я так понимаю, что заслуга твоя в том, что я здесь? И в том, что я, как оказалось, офицер, пропавший без вести, – я обнял его.
– Это неважно, важно, что ты жив и скоро поправишься.
Я не просто так оказался на этой войне. Меня сослали в ссылку за мой, как мне сказали, «длинный язык» и за то, что я не уважаю нынешнюю власть царя. Другими словами, на меня донесли и не стали особо разбираться, а я не стал ничего доказывать. Конечно, я подозревал, кто на меня мог донести, а главное – где, но это уже было не так важно. А благодаря связям и деньгам отца я пробыл там всего шестнадцать месяцев.
Мы снова уселись по разные концы стола. Я смотрел на отца, занятого своим завтраком и газетой, и понимал, что мы с ним очень далеки друг от друга, как бы близко ни находились. Я всегда это чувствовал и даже как-то пытался бороться с этим чувством, но все тщетно. Даже сейчас нас разделяют всего четыре стула, а ощущение, будто каждый из этих стульев целый мир, так и получается, что разделяют нас вовсе не эти безобидные стулья, а целые миры.
– Я хотел бы отдохнуть и подлечиться. Рука двигается, но приносит мне муки. Мне нужен покой, – все это вранье. Я хотел одиночества, хотел остаться один и упиться этим болезненным чувством. Одиночество – самое романтичное чувство. Но это всего лишь моя глупая мысль, с которой не хочу соглашаться даже я. И все-таки, романтика – это то, что мы ощущаем сами, а не то, что есть помимо нас.