Выдумщик

Попов Валерий Георгиевич

Но Питер он отпустил. Перед отъездом он провел «финальный бой на первенство города» со мной, желая, видимо, и покидаемую им провинцию оставить в подчинении. Вышло не совсем так. Битва продолжалась всю ночь – провинция оставаться в подчинении тоже не желала. Назревал этот бой еще в нашем Доме писателей на улице Войнова. Сначала дуэль велась на рюмках, потом на фужерах, потом мы как-то оказались у него дома, в квартире в глубине двора на Невском, между улицами Восстания и Маяковской. Там жил он, с могучей рыжей женой Ингой и малой дочерью Анной. Собираясь, правда, уехать… Они, к счастью, в ту ночь были на даче. Стоял деревянный детский манеж, и везде валялись игрушки. Сначала шла дуэль на стаканах, потом какое-то яростное, слепящее сиянье заполнило все вокруг – и оттуда вдруг реализовался крепкий удар в мою голову. Значительно позже, когда мы трезво и почти научно анализировали этот бой, Андрей мотивировал свою ярость тем, что я трогал игрушки его дочери, но он зато первый тронул мою голову – детским паровозиком, и довольно ощутимо. Явственно помню, как жесткие колесики прокатились по моей голове.

Крепкие делали тогда игрушки! В этот момент мне почему-то вспомнилась несправедливо убитая Толстым Анна Каренина. И этот – свой паровозик на меня напустил! И ярость захлестнула меня. В ход пошли другие предметы. Поражение в этом бою было равносильно поражению в жизни, и мы, несмотря на мощные удары по голове, прекрасно это осознавали. Прошел час или полтора, но бой только лишь разгорался. Тяжесть предметов, которыми наносились удары, все росла. При драке присутствовало третье лицо, знаменитый питерский гуляка, фарцовщик и боксер Бенц, бывавший в лихих переделках не раз и не два. И сперва он, даже посмеиваясь, небрежно пытался нас разнять – мол, куда этой интеллигенции еще кулаками махать! Но по резкому нарастанию драки он усек, что дело идет нешуточное и тут на карту поставлена жизнь, – и выбежал в испуге во двор, чтобы, не дай бог, не быть замешанным в убийстве. Потом он рассказывал, как, сидя во дворе, слышал удары и звуки падения тел с грохотом и звоном, а также предсмертные стоны и хрипы. «Куда смотрит общественность, почему не вызывает милицию?» – думал в отчаянии этот далеко не законопослушный гражданин. Потом вдруг звуки битвы стали затихать и затихли. Доносился лишь легкий хрустальный звон посуды, которая не успела еще выпасть из опрокинутых шкафов и разбиться. Потом, как Бенц рассказывал, вышел я, слегка покачиваясь и вытирая кровь на лице. «А, ты здесь, – проговорил я спокойно. – Ну что? Ко мне?» Мы свернули с Невского на улицу Маяковского. Явственно помню, что уже было светло, хотя белые ночи кончились. Драка, стало быть, заняла ночь. Тут я почувствовал, как что-то мешает мне идти. И с удивлением увидел торчащую из-под ремня деревянную рукоятку и вытащил огромный хлебный нож, даже с хлебными крошками. К счастью, я не пустил его в ход – вспомнил, что взял его, уходя, больше в качестве трофея, зайдя на общую коммунальную кухню ополоснуть лицо.

– Выброси! – зашипел Бенц.

И я небрежно бросил его на газон с зеленой ровной травкой, которую вижу как сейчас.

После короткого отдыха мне домой позвонил Битов. Никакого выяснения отношений не было – мы же не идиоты. Достаточно! Разговор был довольно мирный и вполне конкретный:

– Скажи, ты не брал хлебный нож с кухни? Соседи домогаются.

«Молодец! – подумал я. – Все под контролем!»

– А, нож! – спокойно сказал я. – Да, захватил случайно. Вдруг хулиганы встретятся. Как свернешь на Маяковскую – на газоне лежит!

– Боюсь морда в дверь теперь не пролезет! В зеркале не помещается! – мрачно произнес он.

– Ничего – моя же пролезла! – бодро произнес я. Оптимизм – мой девиз.

– Пока! – произнес Андрей хрипло.

– Пока!

Надо отдать нам должное (хотя, может, его нам уже отдали) – никогда потом не вспыхивало у нас желания сделать друг другу зло, отомстив за ту драку. По другому поводу – да. А по этому – никогда! Бой был честный, и где-то даже закономерный, и в чем-то даже необходимый. Став частью наших биографий, с ходом десятилетий вызывает он чувства почти сентиментальные. «Ну что? – говорил Андрей, когда мы изредка оказывались рядом – Паровозик?»

Его не переделаешь. Знаете, что он сказал мне, уходя с моей свадьбы? Решалась моя судьба! А Андрей мрачно сказал: «Спасибо! Какая-то рюмочка, может быть пятая, мне помогла!» Ему помогла! Моя свадьба! Говорят – без драки свадьба ни в счет. Но я, будучи расчетлив, подумал о посуде: большая часть ее была одолжена у соседей. Такой ценой я не согласен доказывать свое превосходство. Да ему и не докажешь! Вот на его площади – можно. Но после нашей изматывающей, надо сказать, драки отношения наши почему-то стали лучше, как-то прояснились.

Потом я встретил Битова в ЦДЛ. Он только что напечатался «там». По мрачной небрежности его повадки было видно: он снова победил! Расчет? Мелкими расчетами он не занимался. Он знал! Да, повадки у него изменилась. Не зря он переехал в Москву. Меня он, однако, демократично признал и даже на время сел рядом… Какая ж тут конкуренция, о чем вы?

– Пойдем, – сказал он в конце. – Я тебе книгу подарю. Только надо выйти – она в багажнике у меня.

«Багажник? – размышлял я, пока мы шли. – Тогда, наверное, и машина есть?»

Мы вышли через черный ход на улицу Воровского. Он подошел к машине – отечественного производства и к тому же заляпанной. Но отметил я это отнюдь не со злорадством, скорее – огорчился. Андрей распахнул багажник, заваленный бытовым хламом – там даже сияли резиновые сапоги. «Значит, есть и дача», – подумал я, но абсолютно без зависти: целенаправленности мне всегда не хватало. Андрей стал злобно ворошить хлам. «Чего ж так злится, если все хорошо?» – удивился я. Но в том-то и разница между удачником и неудачником, что первый злится, даже когда у него все хорошо, и добивается еще большего, а у второго «все хорошо» всегда, хотя на самом деле все плохо.

– Черт! Последнюю, значит, отдал! – произнес он яростно, виня в этом напрасном походе, кажется, меня, и с грохотом захлопнул багажник.

И мы разошлись. И я скажу – я даже обрадовался, ощутив, что ничего из того, что мрачно, но наглядно продемонстрировал Андрей, мне абсолютно не надо. Ей-богу! И слава ему – я имею в виду в данном случае Бога…

Но

ощущение «стояния рядом» у нас сохранилось. Когда мне присудили Новую Пушкинскую премию, учрежденную в Москве всемогущим Битовым, наша общая подруга москвичка Катя сказала: «Конкуренты были серьезные, но Андрей стоял за тебя горой!»

Я бесконечно благодарен судьбе за то, что она свела нас с Андреем Битовым. Недавно я осуществил в журнале «Аврора» проект: «Три кита петербургской литературы – Битов, Соснора, Горбовский». В прожитой жизни есть что вспомнить и за что ее (жизнь) поблагодарить.

Громкое, раскатистое, даже слегка рычащее имя – Виктор Соснора – он имел от рождения, но всей своей жизнью доказал, что судьба не раздает необыкновенные имена кому попало. Он явился сразу, без какого-либо периода учебы, свойственного лишь робким, и сразу стал знаменит, и таким остался. Помню, как еще в конце пятидесятых он шел по Невскому, и все шарахались, поскольку траектория его была непредсказуема, но шептали восхищенно: «Соснора, Соснора!» Буйные кудри, разбойничий взгляд. Жизнь замешала его круто: сразу четыре крови, и все горячие, и он сразу сказал о себе так, что врезалось в сознание: «Четвертованный! Или – учетверенный?» Он всегда был против всех – независим не только от власти, но и от всех литературных школ той поры. Соснора – один! И поэтому его сразу заметили. В начале он, отрицая общепринятые словеса, еще пользовался таинственным древнерусским слогом, темами «Слова о полку» – и его сразу заметил и возвысил Дмитрий Лихачев, главный авторитет русской культуры. «Рабочий – а пишет формалистические стихи!» – это сразу пробило всех эстетов, наших и иностранных, и к нему всегда стояла очередь желающих «сняться на его фоне». Хотя и понятие «формализм» он презирал как очередной штамп. Его взяла за руку и ввела в европейское литературное сообщество сама Лиля Брик! Колоритным своим поведением он поражал сразу – а стихи его, что удивительно, действовали и без перевода. И в этом его неповторимость – он работал не со словами, а со звуками и, необыкновенным образом соединяя их, приводил нас к потрясению.

Помню, читал он уже поздний цикл, из огромной книги своих сочинений, и два часа зал слушал, завороженный, хотя там вообще не было слов – во всяком случае, тех, которые мы знали, – только рокот и клекот букв – но в этом было свое содержание, которое пересказывать банальными фразами и словами б/у невозможно. И это и есть собственно поэзия. Соснора – это единственный чистый поэт, лишенный всех примесей, того сахара, которыми поэты послабже взбадривают свои строки, – то есть нет политики, лирики, «актуальности», гражданской смелости, философии и т. д. Это все, как доказал он, – примеси, шлак. Настоящий поэт говорит лишь своими словами, не замаранными никакой «службой» в смежных сферах. Такое он отсек сразу, отпечатав эту заповедь в строках про Евтушенко: «Почему ты вышел в люди, почему не вышел в море? [3] » И всё! Он никогда не вел разговоров об обстоятельствах, трудностях, малых гонорарах и уж тем более о жилищных условиях. Однажды он только мне сказал – уже с трудом, тогда он уже терял дар речи, не проговорил, а просипел: «Я живу далеко, на бульваре Новаторов, и правильно – я же новатор». «Я на каторге словес тихий каторжанин!» – драгоценную свою строчку произносил он с коварной своей улыбкой. «Тихий» – в том смысле, что никогда не выступал на съездах и стадионах, где поэзию фактически не слышат, а ловят лишь «смелые мысли». «Тихий» – это, судя по насмешливой интонации и коварной улыбке, скорее значит – «опасный». А стихи его не тихи, грохочут, как обвал в горах. В конце жизни – он онемел, в смысле, не мог говорить. И оглох. И тем не менее – появлялся везде уверенно, со своей хитрой улыбкой, зная все свое – и не интересуясь прочим. И остался кумиром, идолом молодежи, образцовым поэтом, не подчинившимся никому и ничему, только – буквам, соединяя которые, был непревзойден. А так – я не уверен, что он знал, с чем мы боремся в данный конкретный момент. Строки его – не ко времени, а навсегда. Он умер – но сила его действует и будет действовать долго. Он уже диктует нам. Он запретил на прощании с ним говорить какие-либо речи о нем. Вдруг слова окажутся не того качества, как он привык, – и ему впервые придется такое терпеть. Прощай, Виктор! Такие, как ты, – навеки. Может быть, когда-то забудут имя, но созданный тобой идеал – никогда!

3

Соснора В. «Порт».

И сейчас, когда я пишу эти строки в Комарово, под окнами бушует «Соснора-фест», шумят ученики Сосноры, уже седые, и молодые, кудрявые, тоже называющие себя его учениками. Стихи его произносят торжественно, как заклинания, и чем стих таинственней, тем сильнее впечатляет. Своим творчеством и обликом он сумел заколдовать все поколения, включая нынешнее, как бы плохо обучаемое. И это не удалось никому, кроме него.

В 1968 году, 30 января, в разгар «чехословацкой свободы», которая чрезвычайно возбуждала и нас, в Доме писателей мы провели литературный вечер-демарш, на котором выступали Бродский, Довлатов, Городницкий, Марамзин, Уфлянд и я. Вел этот вечер Яков Гордин и тоже, естественно, читал. Ничего такого особенного мы не выдумывали, просто читали то, что писали. Бродский, уже вернувшийся из северного своего уединения, читал: «Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь…» О чем? Об охране памятников! Но само его появление на «большой сцене» вызвало бум. Зал был полон прекрасных, элегантных, интеллигентных людей, что, помню, поразило меня: вот какой у нас город! И успех был ошеломительный, каждый себя показал.