Выход из мёртвого пространства
Шрифт:
Один "Мессершмитт-110" как-то, снизился и начал стрелять но копнам кукурузы из пушек и пулеметов. Зачем он это сделал - неизвестно, наверное, просто для очистки совести. Но замаскированный под копной самолет вспыхнул, и фашист тут же, кружась над аэродромом, вызвал другие самолеты. Вот тут-то и началась штурмовка. Все наши самолеты были сожжены, до единого.
Что мы могли поделать? От отчаяния палили по самолетам из винтовок, дело, конечно, бесполезное. Но до чего ж стыдно, унизительно для нас, молодых ребят, было просто лежать, уткнувшись в землю, когда нас молотила вражеская
И опять отступление...
Учебно-тренировочный полк. Дал слово - держись!
Целую ночь мы топали по долине. Утро застало нас в лесу, где стояли тридцатьчетверка и английская "матильда", вокруг - несколько пехотинцев. Мы тоже решили сделать привал. Я подошел к танку Т-34. Двое танкистов что-то обсуждали. Один из них взглянул на меня с усмешкой:
– Что, авиатор, в танкисты захотелось?
– Да пока не очень, но чего на войне не бывает!
– Это точно!
– донеслось из люка танка.
Голос показался мне знакомым. И верно: оттуда вылез танкист, с которым мы крепко обнялись. Еще бы - учились в одной группе в авиаинституте. (Сколько ни напрягаю память, не могу вспомнить его фамилию. Какой-то провал, честное слово. Даже обидно!)
– Как же ты в танкисты попал, каким ветром занесло?
– История обычная. Учились же мы на моторостроительном. Когда началась война, призвали в танковые. Теперь батальоном командую.
– Ого! За год такой рост...
– Никому такого роста не пожелаю. Сам суди: месяц назад командовал взводом, неделю назад - ротой. Вчера комбат погиб - приходится батальоном.
– А где танки твои? Неужели это весь батальон?..
– Я растерянно взглянул на Т-34 и "матильду".
– А где твои самолеты?
– раздраженно бросил он мне в ответ.
Второй раз за последнее время я слышал этот вопрос. Чего ж мы задавали их друг другу? От отчаянья, от того, что происходившее даже отдаленно не походило на кадры бодрых фильмов о грядущей войне. Конечно, спрашивать надо было других, а это было в тех условиях просто безумием. Но сейчас я не об этом.
После войны прошло уже больше сорока лет. И ответы на вопросы, возникавшие у меня еще тогда, я не нахожу до сих пор. Не нахожу ни в работах откровенных прославителей "великого полководца всех времен и народов", ни в трудах честных, объективных историков, располагающих обилием фактов, документов, могучей методологией и средствами анализа. Чего же они-то боятся? Поэтому формулирую эти вопросы вновь.
Как понимать утверждение, что к началу войны наша страна исчерпала все возможности для укрепления обороны, хотя уже к концу сорок второго наше оборонное производство догнало промышленность Германии?
Как соединить утверждение о миролюбии "вождя", его заботе о народе, якобы исключавшей огромные военные расходы, и миллионы уничтоженных и брошенных в лагеря, что, естественно, повлияло и на обороноспособность?
Огромное оборонное строительство военных лет было вызвано переводом промышленности в безопасные районы или ошибками, совершенными в предвоенные годы? Ведь ясно было, что военные объекты на западе прежде всего подвергнутся бомбардировкам, почему же не строили хотя бы
Неужели ответы на эти вопросы мне придется ждать еще сорок с лишним лет? Боюсь, что не дождусь, несмотря на выдающиеся успехи геронтологии...
Продолжу с того места, на котором прервался. К моему бывшему однокурснику подошел какой-то офицер, видимо из вышестоящего штаба, и передал приказ: перекрыть дорогу на Орджоникидзе.
Через полчаса танкисты, пехота, а за ними и мы двинулись в путь. Вскоре наши спутники начали занимать боевые позиции, а мы продолжали "мерить километры" в сторону Орджоникидзе. Оттуда по железной дороге добрались до нового места: здравствуйте, навоевались!
А сюда опять уже перегнали из авиаремонтных мастерских латаные-перелатаные И-16. Можно летать, можно драться.
М не знали, что в первых числах ноября враг попытался прорваться к Орджоникидзе в районе селения Гизель. Нёмцы из кожи вон лезли, но сами оказались в окружении. Силы их иссякли. С трудом вырвались из кольца и окончательно завязли в обороне.
Вскоре после ноябрьских праздников я опять встретил на аэродроме Вадима Фадеева. Он даже не столько обрадовался, сколько удивился:
– Что за судьба такая? Никак мы с тобой не разойдемся! А я только что прилетел. Идем, покажу тебе наших новых "коней".
Подошли к самолетам. Таких я еще не видел: третье колесо не под хвостом, а под мотором.
– "Эркобра", понял?
– весело спрашивает Фадеев.
– Ничего не понял, - искренне отвечаю я.
– Американский истребитель. Пушка 37-миллиметровая и пулеметы, понял?
– Ну и что?
– А то, что на них можно отлично лупить "мессов". Только вчера перегнали с Тегерана. А я теперь большой начальник - эскадрильей командую в 16-м гвардейском. Видишь, идет Александр Покрышкин, рядом Крюков Пал Палыч. Вот они все умеют. Ну, пока! Бегу на КП! Видимо, скоро снова свидимся.
Но на этот раз Вадим ошибся. Это была наша последняя встреча с ним.
Вскоре до нас донеслась весть об окружении немцев под Сталинградом. Я не случайно так пышно выразился - "донеслась весть". Это было грандиозное событие для всех. Ждали, давно ждали хороших результатов, но чтобы сразу такое! Мы, солдаты, ходили и рассуждали как члены Ставки - не меньше. Больше всего опасались: не выскользнут ли немцы? От души радовались, что под Сталинградом окружена та самая 6-я армия, которая лупила нас в районе Харькова. Так им и надо! Противник начал перебрасывать танковые части с нашего фронта под Сталинград.
Наконец и в наш полк поступил приказ: сдать оставшиеся самолеты и отправляться в 6-й утап (учебно-тренировочный авиационный полк). Там летчиков учили летать на новых самолетах - "яках", "лагах", "мигах", а затем укомплектованные части отправляли на фронт.
Состоялось открытое партийное собрание, где подводились итоги боевой работы полка - нашего 446-го. Мне трудно сравнивать с тем, что было до войны, но все-таки думается, что на фронтовых партсобраниях говорили более открыто. Бояться стало нечего, люди были в боях, видели убитых. Хотя...