Выход в свет. Внешние связи
Шрифт:
Загнула средний палец. Не хочу заработать ссадины на коленках, как сказал профессор, — это три. Кстати, говоря о ссадинах, он еще мягко выразился. Как бы не схлопотать душевные переломы в тесном контакте с Мелёшиным. В довесок к моральным травмам меня пугали возможные встречи с его родственниками, начиная дядюшкой, оказавшимся сильнейшим висоратом, и заканчивая обезличенными матушками, батюшками, сестрицами, братцами, племянниками и прочими кисельными растворами. Вряд ли бы их устроило новое увлечение
Загибаем указательный. Стратегический перст. Цель, которая оправдывает средства, вернее, причину учебы в институте — это четыре. Шаг влево, шаг вправо чреваты обрушением достижений.
Загибаем большой палец, который ложится поверх остальных, накрывая. Страх разоблачения — это пять.
— Мелёш… Мэл… Я слепая. Не вижу ни одной, самой убогонькой и плешивенькой волны. Как ты верно сказал, слепошарая.
— Это предназначалось не для твоих ушей, — ответил он, недовольный затронутой темой.
— Суть не меняется, — гнула я своё. — Вдобавок обманщица, авантюристка и преступница.
Сказала, и меня осенила очевидная истина: какой бы выбор мы ни сделали — отвернуться друг от друга и разойтись в разные стороны или примириться со своими страстями, — в любом случае финал будет одинаковым. Золотой мальчик, жизнь которого распланирована на годы вперед, и завравшаяся серая крыска останутся затертым воспоминанием в череде бесшабашных студенческих похождений, которые когда-нибудь опишет в своих мемуарах седовласый премьер-министр Егор Какойтович Мелёшин.
Взъерошенный Мэл не тянул на степенного министра. Он вел машину, крепко сжимая руль, с гуляющими желваками. Еще мгновение, и вырвет с основанием. Вроде бы о своей биографии откровенничала, а не о Мелёшинской, зачем пугать единственного пассажира устрашающим видом?
— Я сейчас вслух рассуждала? — спросила, растерявшись.
— Вслух, — процедил он, тоже оценив глубину и ширину пропасти, как ни стягивай её нитками самообмана. — И что мне делать, если хочу поехать на цертаму с тобой, а не с кем-нибудь другим?
Я промолчала.
— Как быть, Папена, если ты мне… нравишься, что ли? — закончил неуверенно Мэл.
Почему "что ли"? — хотела возмутиться, но он опередил:
— Ты как шахматист, просчитала ходы и в будущем увидела шах и мат, используя заковыристую женскую логику. Зачем заглядывать далеко, если мы можем разругаться в любую минуту? Или вдруг выяснишь, что у меня ужасный характер с кучей отвратительных недостатков, и убежишь через день, зажав нос от отвращения. Я неидеален, ты тоже. Так стоит ли изводить себя тем, что когда-нибудь произойдет? Надо жить проще.
— Значит, о моей неидеальности тебе подсказала прямолинейная мужская логика? — обиделась я на речь Мелёшина.
Он возвел глаза к потолку салона и промычал что-то сквозь стиснутые
— Умеешь же найти нужное зернышко в стоге сена. Эва, у каждого из нас свои тараканы в голове, и возможно, ты не раз порадуешься, что вовремя помахала мне ручкой на прощанье, узнав ближе. Понятно объясняю? — Взглянул на меня. — Только не дуйся.
— И не собиралась, — обиделась, скрестив руки на груди.
Я перевела взгляд в окно в надежде увидеть маломальскую звездочку в непроглядной темени, и, поразмышляв над словами Мелёшина, решила, что во многом он прав, разве что, ошибся в моей неидеальности. Интересно, успел ли он обнаружить во мне какие-нибудь недостатки?
— Ладно, — согласилась, а про себя взяла на заметку упросить Аффу погадать. На чем угодно, чтобы стать уверенней. — Значит, тебя не беспокоит мое… невидение?
— Не беспокоит, — ответил он ровно, помолчав.
Я хотела выяснить, можно ли назвать свиданием нашу поездку на цукисту, но вместо этого почему-то спросила:
— Ты, правда, позвонил бы Пете?
— Правда, — ответил Мэл. — И позвоню, если продолжишь трусить.
В отличие от меня он сделал маленький шажок вперед и успел поговорить с блондинкой. Интересно, что Мелёшин сообщил? "Милая, я нашел тебе замену" или "Иза, прости за невинную шалость на стороне"? Да, объяснять можно по-разному.
— А почему ты решил, не поинтересовавшись, что лучше для меня?
— Что лучше для тебя, Папена? — переспросил он. — В любом случае, не Рябушкин. Ты поймешь это. Со временем.
— Спасибо за заботу, — произнесла я с сарказмом. — Но я хочу думать своей головой и выбирать самостоятельно.
— Ты вправе, — согласился Мэл. — Держись, приехали.
В лес сворачивала утрамбованная разъезженная колея, расшарканная множеством колес, и распадалась на бессчетное количество мелких и неглубоких. Колеи петляли среди деревьев, но держали общее направление вглубь леса.
— Котяры, — ухмыльнулся Мелёшин. — Не могут без выпендрежа.
Он чувствовал себя в своей стихии. Теперь я поняла, почему Мэл выбрал танк. Машина пёрла, зарываясь в глубокий снег, и без проблем выбиралась, пробивая новую дорогу.
Внезапно лес закончился, и вдалеке, у черной кромки деревьев, высветились огни. Чем ближе подъезжал "Мастодонт", тем четче проявлялась большая поляна и беспорядочное нагромождение машин на опушке, а огни оказались кострами, освещавшими кучкующийся народ и технику.
Мелёшин круто завернул и заглушил танк в отдалении от импровизированной стоянки.
— Пошли, — спрыгнул на снег.
Я открыла дверцу и застопорилась, боясь спуститься, поскольку спускаться в юбке с высоты оказалось несподручно.