Выход: Запад
Шрифт:
Надия вывела Саида на крышу. Она разложила широкий матрас с плотным ковровым верхом на террасе и села, упираясь спиной в парапет, и пригласила Саида сделать то же самое. Он сел и ощутил своим бедром гладкость ее бедра, а она ощутила своим бедром гладкость его бедра.
Она спросила его: «Разве ты не снимешь?»
Она имела в виду черную робу, а он забыл, что он — в ней, и он оглядел себя и ее и улыбнулся, и ответил: «Ты первая».
Она засмеялась: «Вместе, тогда».
«Вместе».
Они встали и стянули с себя робы, лицом к лицу, и под ними они были одеты в джинсы и свитера из-за прохлады ночного
Они сели, и она положила кисть руки на его бедро, закрытой ладонью вверх, разжала пальцы.
«Ты когда-нибудь пробовал психоделичные грибы?» спросила она.
* * *
Они тихо беседовали друг с другом под облаками, за которыми иногда прорезывалась луна, иногда — темнота, рассматривая волны и завихрения отсвеченной городским светом серости. Поначалу все казалось обычным, и Саид спрашивал себя: может, она, пошутила, или ее обманули и продали не то. Вскоре он решил, что по каким-то неведомым обстоятельствам — биологические ли, психологические ли — он был просто, увы, невосприимчивым к чему-там-эти-грибы-должны-были-сделать.
И потому он оказался неподготовленным к благоговейному страху, объявшему его, к удивительному чувству, ощутившее всей своей кожей; и лимонное дерево в глиняном чане на террасе Надии, вышиной с его рост, проросшее из земли, которая проросла в глину чана, который стоял на кирпичах террасы, которая была словно вершина здания, которое само вырастало из земли, и на этой вершине земной горы лимонное дерево тянулось вверх, вверх, порывом таким прекрасным, что Саида захлестнула любовь, и вспомнились родители, к которым он внезапно ощутил чувство благодарности, и захотелось мира, такого мира для всех, для каждого, для всего, потому что мы все такие хрупкие и такие прекрасные, и все конфликты разрешились бы, если бы другие ощутили то же самое, и потом он увидел Надию, и что она увидела его, и ее глаза были, как миры.
Они не держались руками пока не вернулось ощущение реальности к Саиду, спустя несколько часов, не обычная нормальность, которую, как показалось ему, он уже не смог бы воспринимать, как обычную нормальность, но нечто близкое к восприятию до того, как они съели грибов, и когда они взяли руки друг друга — лицом к лицу — сидя, их запястья покоились на их коленях, на их коленях, почти касающихся друг друга, и тогда он наклонился вперед, и она наклонилась вперед, и она улыбнулась, и они поцеловались, и тут они поняли, что наступило утро, и что их более не скрывал сумрак, и что их могут увидеть с других крыш, и тогда они зашли внутрь и поели остывшую еду, не всю, и вкус у еды был очень сильным.
* * *
Телефон Саида отключился, и он подключил его в машине к запасной батарее, которую он держал в ящике для перчаток, и его телефон вернулся к жизни,
Когда Саид вернулся домой, его отец лег спать, и в прикроватном зеркале промелькнул вид еще более постаревшего мужчины, а его мать так обрадовалась виду своего сына, что ей захотелось, всего на одно мгновение, шлепнуть его по щеке.
* * *
Надии совсем не хотелось спать, и она решила помыться в душе, прохладной водой из-за долгого нагрева газового бойлера. Она вышла из душа обнаженной, словно только что родившаяся, и одела джинсы и футболку, как обычно, когда была одна дома, и затем — ее робу, готовая сопротивляться притязаниям и ожиданиям окружающего мира, и вышла на улицу погулять в ближайший парк, который сейчас уже опустел от ранноутренних наркош и гей-любовников, ушедших до этого из домов по делам, объясняя их долговременной необходимостью.
* * *
Позже этим же днем, вечером — любимое время Надии — солнце соскользнуло за горизонт, а в Сан Диего, Калифорния, в районе Ла-Холья, было еще утро, и там жил один старик, объясняя свое место для жизни тем, что ему нравилось смотреть на Тихий океан. Обстановка в доме была обшарпанной, но тщательно отремонтированной, как и его сад: мескитовые деревья и пустынные ивы и суккуленты, росшие здесь уже долгое время, но все еще живые и без болезненных язв.
Старик когда-то служил во флоте во время одной из больших войн, и он уважал форму и тех молодых людей, выстроившихся по периметру вокруг его жилья с командующим ими офицером. Они напомнили ему о том времени, когда он был их возраста и такой же сильный, и такой же подвижный, и такой же целеустремленный, и такой же уверенный в своем соседе, и эта уверенность, которую он и его друзья называли братской, была в чем-то крепче братской, или, по крайней мере, крепче его отношения к своему брату, к младшему брату, который умер прошлой весной от рака горла, исхудавший до веса какой-нибудь девочки, и который не разговаривал со стариком много лет, а, когда старик пришел увидеть его в больницу, тот уже не мог говорить, мог только смотреть, и в тех глазах было одно лишь усталое истощение, не страх, смелые глаза младшего брата, которого старик никогда не считал смелым.
У офицера не было много времени для разговоров, но для возраста и послужного списка старика время у офицера нашлось, и поэтому он позволил старику пройтись вокруг, пока не попросил вежливым наклоном головы покинуть свое жилье.
Старик спросил офицера, кто выходили — мексиканцы или мусульмане, потому что он не знал точно, и офицер ответил, что он не имеет права отвечать, сэр. И старик постоял молча еще какое-то время, и офицер позволил ему это сделать, пока автомобили разворачивались и объезжали это место, а богатые соседи, недавно купившие по соседству дома, сидели у своих окон и пялились, и тогда старик спросил, чем он мог бы помочь.