Выкупи меня
Шрифт:
Мотаю головой:
— Но я ничего не знаю.
Глеб осторожно касается руки, и я почти ощущаю, как у меня за спиной на этот жест ревниво щерится муж.
— Ника, мы на твоей стороне. Доверься нам.
— Да, Сахарок, — Аристарх кладёт большую ладонь мне на шею, туда, где пульсирует жилка, прячет лицо в волосах, — мы хотим спасти тебя. А для этого нужно знать всё. Всю правду, какой бы болезненной она не была.
— Ника, — уговаривает, как маленькую, Глеб, — подумай, кто мог хотеть тебе зла? Кто знал о ваших с Вадимом отношениях? Знал, как он для тебя дорог?
Аристарх напрягается, сильнее стискивая меня. Добирается
Я чувствую, что его потряхивает от ревности. Должно быть, не очень приятно слышать, что мне был дорог другой мужчина.
Был?.. Ну вот, уже думаю о Вадиме в прошедшем времени. А об Аристархе? О нём думать не надо. Вот оно — моё настоящее: ревнивое, собственническое, сумасшедшее. Жадно тискающее меня. Тёплое. Моё.
Что?.. Я считаю его своим? И почему-то знаю наверняка — он будет не против.
— Думай, Ника. Как мы сможем тебя защитить, если не знаем, с какой стороны идёт угроза? Кому ты досаждала последнее время?
От жарких поцелуев плавится мозг, и, честно сказать, думать не очень-то получается. Но кое-как, усилием воли, собираю себя в кучу, пытаясь включить аналитику, и всё-таки выдаю:
— Машка. — Правда, не очень уверенно.
Вот и Глеб цокает языком:
— Нет, Никусь, мелко. Её уровень — те отморозки, которых я припугнул в её квартире. Они здорово тогда обделались и вряд ли бы полезли ещё раз. К сожалению, Ника, бил кто-то гораздо умнее и изощрёнее. Кто-то, кто хотел не просто отомстить — сломать, разрушить…
Это так. Тот, кто придумал всё это, точно больной садист. Ведь наверняка из своего наблюдательного пункта видел, как я убиваюсь над Вадимом. Да ещё и псов своих на меня, разбитую, вывернутую наизнанку смертью любимого (ведь я тогда не знала, что он выжил), натравил…
— Те амбалы, — говорю, чувствуя, как в охранном жесте смыкаются вокруг меня руки Аристарха, — почему ты… не остановил их.
Глеб виновато роняет голову.
— Не успел, — выдыхает потерянно.
И я понимаю — конечно, ему нужно было отойти после того, как он стрелял в брата — в своего мелкого. Глеб только кажется непробиваемым, но замечаю, как у него подрагивают пальцы.
Нам всем недавние воспоминания даются нелегко.
— Хорошо, что их перехватили люди Ката. У Ката с Арисом свои давние тёрки. И он просто не мог не воспользоваться тем, чтобы уязвить соперника побольнее с твоей помощью. У него всё идёт только через торги — просто так он людей не возвращает. Милосердие — не его конёк. Но в данном случае он был меньшим из зол. Куда бы тебя потащили те похитители, мы не знаем. И смогли бы вызволить — то же.
Только сейчас осознаю, в какую жуткую ситуацию попала. А ведь не спустись я тогда по пожарной лестнице, останься в номере с Аристархом — ничего бы не случилось. И Вадим бы не словил пулю.
Сглупила, просчиталась, дура!
А главное, была в таком шоке, что не заметила, как одних горилл сменили другие. Впрочем, это было немудрено — они все на одно лицо.
Глеб тяжело вздыхает и говорит:
— Ника, позволь тогда задать тебе парочку наводящих вопросов. — Киваю. — Могли ли быть причастны к случившемуся твои родители?
Хмыкаю:
— Вряд ли, — только сейчас понимаю, что людей, которые все эти годы заменяли мне маму и папу, я почти что не вспоминала со дня свадьбы. Словно ушла от них — и
— Речь не о них, — говорит Глеб, глядя мне прямо в глаза. — О твоих биологических родителях.
Вздрагиваю, напрягаюсь, обнимаю себя руками.
Аристарх целует меня в щёку, нежно-нежно, шепчет на ухо:
— Давай, сахарная, осталось немного. Понимаю, что ты была крохой. Но попытайся вспомнить. Что угодно. Любую деталь. Возможно, охота на тебя — родом из детства.
С трудом восстанавливаю дыхание, опускаю руки, сжимаю кулаки. Аристарх находит мои ладони, раскрывает, переплетает наши пальцы.
— Я рядом, с тобой, ну же, вспоминай.
— Помню последний день. Их не помню — только смазанные силуэты мужчины и женщины. Нет, маму. Кажется, она была рыжей. Я сидела на полу, играла в куклы. Дело было в кабинете. Точно! В кабинете! В памяти осталась ножка стола. Потому что возле неё лежала бумажка…
— Какая бумажка? Это важно, сладкая моя.
Морщу лоб. Мозг много лет блокировал болезненное воспоминание. И теперь с неохотой выдаёт скупые сыпучие картинки.
— Кажется, чёрная. Да, точно — чёрная. Стол был светлый. А бумажка чёрная. Я всё поглядывала на неё. Хотела взять… Мужчина и женщина суетились. Спорили. Слов не помню совсем. Всё рвали и жгли какие-то бумаги. В кабинете был камин. Да, я играла возле него. Помню, огонь так уютно трещал… — говоря всё это, словно впадаю в трасс. Вижу со стороны крохотную девочку, что возится с куклами. Её волосы спорят с пламенем камина. Взрослые ругаются и суетятся. Им нет дела до малышки. А ей — нет дела до них. — Потом мужчина подхватил меня и принёс в машину. Женщина тоже села рядом с ним на переднее сидение. В руках у неё была сумка. Тёмная такая. На молнии. Она всё её нервно дёргала. Я лежала на заднем сиденье, свернувшись калачиком, и сжимала в руке ту чёрную бумажку. Кусочек картона. Он был такой приятный на ощупь. Я заснула. А когда проснулась — была уже в детском доме…
Подумать только — я даже школьному психологу не рассказывала всё это, хотя ей казалось, что она подобрала ко мне все-все ключики. Но, видимо, главный так и не нашла. Его нашли двое мужчин — ещё недавно чужих мне и неприятных. Но сейчас — единственных, кому я могла довериться.
Странно, слёз не было. И горечи не было. Видимо, я отболела и отплакала.
— Директриса сказала мне, что мои родители погибли в автокатастрофе. Я никогда больше не увижу их. А потом меня забрали Зайцевы. Это всё.
Сама понимаю — информация слишком скудная, чтобы делать какие-то весомые выводы.
Вот и Аристарху мало деталей:
— А та чёрная картонка? Что с ней стало?
Пожимаю плечами:
— Не знаю, когда я проснулась — её в моей руке уже не было. Может, я вообще её придумала, как вымышленного друга?
— Может, — чуть огорчённо кивает он. — Это же была просто чёрная бумажка…
— Не просто, — вдруг хватаюсь за озарение: первое предельно чёткое воспоминание. — Там был цветок. Серебряный.