Выше ноги от земли

Турбин Михаил

– Оставьте мне свой телефон и идите отдыхать. Извините, но у нас там…

– Ох, конечно-конечно! – вспомнила Дарья и зажмурила маленькие глаза.

4

Когда Руднев приехал домой, у него начался длинный, темный и туманный, как бессонница, день. Он, будто прибывший с войны в короткий отпуск, разглядывал свою комнату и удивлялся ее спокойствию. В голове слышался родительский плач, но вокруг уже было тихо, и в этой тишине скрывалась большая ложь.

Руднев стянул пальто

и завалился в одежде на диван. Война стала необходима ему. Илья был уверен, что стоит прекратить бой или хотя бы подумать об этом, в тот же миг кончится он сам. Что жизнь или имитация жизни невозможна теперь без искупления, и только в работе, в спасении человека от смерти можно его найти. Перед сном мысли становились тягостней – сегодня он опять проиграл. Илье не терпелось вернуться в больницу. Зачем ждать два дня? Пусть бы отдых был только сном, большего не надо. К чему ему лишний день? Пить, бродить, терзаться воспоминаниями? Занимать себя бестолковыми делами – а они все-все бестолковы! В любых внебольничных занятиях Руднев видел только ложь и протест против жизни.

Несколько часов прошли в беспокойной дреме. Приходили полицейские и спрашивали, не умер ли мальчик, и Руднев бежал проверять, как будто в этот миг он и правда должен был умереть. Маша что-то хотела от него: то шприцы, то трубки, а он искал и не мог ей дать, явилась та самая женщина, которая была виновата в аварии, явилась почему-то в красном, искрящемся влагой плаще. Руднев отгонял их всех по очереди, переворачиваясь с боку на бок, затем не выдержал, протер глаза и, наглотавшись воды из-под крана и накинув опять пальто, вышел из дома.

Он пригнулся под козырьком с потухшей вывеской «Гринсливс – Ирландский Паб» и спустился по узким ступеням к просвету входной двери. Внутри было пусто и тихо, стулья задвинуты, барная стойка необитаема и чиста, только под цокольным окошком сидел одинокий человек. Он был широкоплеч, толстоват, имел одичавшую бороду. Пред ним на столе в беспорядке лежали исписанные листы.

– Привет, Федя, – сказал ему Руднев.

Мужчина колыхнулся над бумагами, приветственно поднял ладонь, попытался перекрестить Руднева, но сразу вернул руку как непременную опору.

– Здравствуй, Илюша… Илюша.

По голосу, по пустому движению челюстей и параличу взгляда Илья определил, что Федор трагически пьян.

Руднев подошел к барной стойке.

– Эй, есть кто?

Из кухни вышел бармен.

– Будьте добры, пива, – как можно приветливей попросил Илья.

– Какого?

– Неважно.

– У нас есть «Гиннесс», «Харп», «Крик»…

– Дайте любого! – ответил Руднев, чувствуя, что от пустых разговоров у него уже свербит в груди.

– Пинту или полпинты?

– Много! – приказал он треснувшим голосом.

Бармен налил до середины бокала рубиновое, пахнущее елью и грейпфрутом пиво.

– Вот новое попробуйте. Английское.

Руднев выпил.

– Лейте. Пойдет.

Взяв

с собой второй, медленный бокал, Руднев прошел в зал. Приблизившись к отцу Федору, Илья стал разглядывать бумаги на столе. Договоры, сметы – поверх них лежала тетрадь и небольшая книжица. Руднев отхлебнул пиво, выдохнул носом хмельные верхи и присел рядом.

– Евангелие? – он взял книжку. – Это… Это… Мандель… штам!

– Ты чего, Федя, надрался уже? – Прости-прости. – Мне-то что… Тебе ж не положено. – А я не при исполнении. Без подрясника Федор в теперешнем состоянии был похож на рядового поддавалу, которых в городе водилось без счету.

– Выходной?

– Выходной. И у тебя?

– После суток. Уснуть не могу.

– Хорошо тебе, Илюш. Отдежурил и спишь два дня. А у меня первый выходной за две недели.

– И ты нажрался.

– И я нажрался, – он развел тяжелые руки. – Ибо трудящийся достоин награды за труды свои.

– Отвести тебя домой? Оля, наверно, ищет!

– Не хочу я домой.

Илья отпил еще и, перекатывая за щекой пиво, наблюдал, как оживают движения пьяного человека, как медленно заполняются разумным светом его глаза. Отец Федор отвалился на спинку зеленой скамьи, тянущейся по всему периметру паба. На фоне многоцветной стены, прошитой футбольными шарфами, флагами и прочей сальной ниткой, его лицо казалось белой, едва прозрачной заплатой. Федор был соседом Руднева, жил на той же лестничной клетке. У него была жена Ольга и шестеро детей. Имена детей Илья помнил, но присоединить нужное имя к нужному ребенку мог не всегда, поэтому при встрече спрашивал просто: «Как Димка?» или: «Как дела у Веры?», а когда Федор отвечал, Руднев уже представлял, о ком примерно идет речь. Дети быстро росли, менялись одеждой, маскируясь будто специально под своих братьев и сестер, хотя маскировка была тут лишней – все они походили друг на друга, как птенцы из одного гнезда.

– Ты мне лучше пива принеси, – сказал Федор.

Руднев взял для него пива. Тот отпил несколько глотков, достал из-под стола почти пустую бутылку водки и влил ее остатки в бокал.

– У нас со своим нельзя, – крикнул бармен, но Федор его не слышал.

Он дожидался, пока водка разойдется в пиве.

– А это что? – спросил Руднев, показывая на бумаги.

– Придел у храма ремонтирую. Сижу вот считаю. Работнички куда-то тыщ десять увели.

Федор выпил.

– Как дети?

– А что дети? Что им будет? Бегают туда-сюда. Покоя нет. Вот тебе хорошо, Илюш, дома тихо, спокойно… – тут Федор осекся. Он обернулся на Илью с безумным от вины взглядом. – Прости-прости, Илюш! Вот я дурак!

– Ты просто пьяненький, Федя. Пошли домой.

Федор чуть не плакал. Он покачал головой, потом разинул рот и хотел что-то сказать, но ничего не сказал. Он пригладил бороду, собрал в одну кучу бумаги на столе, накрыл их ладонью.

– Прости! Я не знаю, как ты там один в этой тишине.