Выше времени
Шрифт:
Котиков очертя голову бросился в полуоткрытый люк. Не думаю, что у него был шанс спастись. Но может быть? По крайней мере, парень отвлечется от грустных мыслей. Ему будет чем заняться в последние минуты жизни…
У меня тоже есть занятие. Подарок Маши пришелся очень кстати… Говорят, «сегнетоэлектрическому» диктофону не страшны ни удары, ни вода. Интересно, как насчет давления в несколько десятков атмосфер? Скорее всего, лодку поднимут… Россия не бросает своих моряков. И диктофон вместе с орденами передадут моей семье. Николеньке, наверное, будет интересно услышать голос
Мы погружаемся. Аварийные лампы гаснут. Дышать нечем. Барабанные перепонки гудят.
Я верю, что теперь «Петр Великий» и «Варшава» вовремя подойдут к Бомбею. И остановят американскую агрессию. Город будет спасен. Пусть мне никогда там и не бывать.
Еще я верю в то, что «Америка» и ударные корабли Шестого флота дойдут до берегов Индостана не раньше, чем через год. Конечно, хотелось бы, чтобы они легли рядом со «Сварогом», но это — из области мечтаний. Ракеты и торпеды сделали свое дело. Все, что будет с вражескими кораблями дальше — уже не наша забота.
Верю, что мы смогли предотвратить глобальную войну. Потому что теперь индусы не нанесут атомного удара по кораблям шестого флота. И не будет череды ответных ударов. Не вспыхнет всепожирающий костер ядерной войны.
Наш удар — это только наш удар. Если кто положит жизнь за други своя… Не помню, что дальше… Дышать нечем. Голова гудит.
Глубиномер показывает пятьсот пятьдесят метров. Слышно, как сминаются цистерны, трещат уцелевшие переборки. Нас уже не спасут. Некогда, да и некому.
Уверен, что наша атака не зачтется на небесах как преднамеренное самоубийство. Мы все-таки кое-что совершили.
Мы погружаемся в последний раз. Навсегда. Как навсегда ушедший в пучину вод «Наутилус». Откуда-то, из прошлой жизни, пришла мелодия песни о нашем корабле, о километровой толще вод над головой и о китах…
Если бы мне довелось снова жить на Земле, я опять стал бы офицером. Или священником. Священники тоже нужны, когда офицеры уходят…
Глава 6
Мир во спасение
Всегда вставал раньше звонаря, а сегодня проснулся от звона колоколов. Помоги, Господи, с миром прожить этот день!
Вышел во двор. С дерева в палисаднике осыпались поздние груши, закрывали землю плотным желто-коричневым слоем. В воздухе пахло медом, сладостью. Вокруг был разлит покой.
Мягко светило солнце, был чист и прозрачен напоенный легкими осенними ароматами воздух. Хотелось жить и не думать ни о чем. Совсем не так, как в душные вечера. Когда, как ни открывай окно, в комнате душно. Когда луна заглядывает в лицо, когда звезды шепчут о вечном и скоротечном. И скоротечное пугает, а до вечности не дотянуться. И грех неверия хватает за горло, и не дает дышать, и тоска захлестывает, и с унынием нельзя справиться… Остается только молиться, но и молитва не приносит облегчения.
По вечерам особенно ясно понимаешь, что тебе уже тридцать два, и что до
История, философия, психология… Чем больше ведаешь, тем хуже спишь. А ну, как правы нигилисты, и нет ничего за крышкой гроба? Зачем тогда живем мы? Зачем так страстно хотим жить? Какой в этом прок? Только ли инстинкт продолжения рода заставляет нас цепляться за существование? Обычный животный инстинкт, вложенный в нас миллионами лет эволюции?
Где-то вдали, внося смятение в тишину и умиротворенность, заголосили бабы. Нет, далеко миру до совершенства… Даже до видимости благолепия. Здесь, в деревне, вдали от суеты — и то далеко.
Порозовел серебристый купол храма. От домика священника до церкви — рукой подать. Палисадник с пышными астрами и георгинами, асфальтовая дорожка, ведущая к амбарчику церковного старосты — и гладкая площадка перед церковью, умытая вчерашним дождем.
Вот уже три года, как живу я при храме деревни Ковалево, взял на себя заботу об этом приходе — а домик язык не поворачивается назвать «своим». Потому что мой дом — это усадьба отца. А здесь, во флигеле приходского священника, я просто живу. До поры, до времени…
В церкви уже собрались певчие. Распевались на хорах. Вполголоса, благостно тянули:
— Сокрушившему брани мышцею Своею, и проведшему Израиля сквозе Чермное море, поим Ему, яко Избавителю нашему Богу: яко прославися…
Тишина, нарушаемая только щебетом ранних птах, и из церкви вновь донеслось:
— Утверди нас в Тебе Господи, древом умерщвлей грех, и страх Твой всади в сердца нас поющих Тя…
Вновь замолчали певчие, и заголосили вдали за церковным двором мужики и бабы, нарушая небесное благолепие:
— Что же делается-то, а? К батюшке, к батюшке пойдем…
Нет покоя. Помещик обидел мужиков, между собой поругались, чужая скотина потравила поле — идут ко мне. Священник — главный судья. А местному помещику, Феликсу Ипатьевичу Берендееву, совсем житья не стало, как я здесь появился. Прежнего батюшку он прикармливал, и тот его интересы во всех спорах соблюдал. А у меня состояние поболе, чем у Берендеева… И школу церковноприходскую я за свои деньги отстроил, и мужикам помогаю в случае нужды.
Вот и отбились мужики от рук — на помещика кляузы в губернию строчат, сено с его полей воруют, деревья в лесу рубят. Нехорошо — а что делать? Или помещик их обижал, или они его обижают. Жизнь такая. Теперь все чаще помещик ко мне ходит, чтобы я мужиков усовестил. И приходится. С Феликса Ипатьевича, может, и не убудет, но закон забывать нельзя.
Голоса людей, горячо о чем-то спорящих, приближались. Нет нужды разбирать свары на церковном дворе, да еще в праздник. Как был, в простой рясе, вышел навстречу. Только вышел за калитку, лицом к лицу столкнулся с Марфой Извариной, полной краснощекой бабой лет сорока пяти.