Вышел месяц из тумана
Шрифт:
«Постижение мира возможно и через чувство вины — вот чего я всегда был лишен. Может быть, постижение мира вообще невозможно без чувства вины…»
И — с абзаца:
«Бог умер не где-нибудь за горизонтом, а во мне, остальное уже не имеет значения (и тем более ханжество Л.)».
И — с абзаца:
«Раз
Дождь, должно быть, прошел. Детский голос кричал за окном:
— Баба, ба! Червяк! Настоящий! Посмотри же!
Он писал на обрывке, поспешно, карандашом, с непонятной уверенностью в том, что это… не то чтобы охраняет Кирилла, но все же имеет к тому, что сейчас происходит с ним, некое отношение… Только думать об этом было больше не нужно.
«Афоризм есть кратчайшее расстояние между двумя точками, мысль же — то, что невыразимо, — твое личное в них пребывание, сразу в обеих».
И — с абзаца:
«Просто втиснуть себя в бесконечность смотрящих друг в друга зеркал и настырно смотреть вместе с ними…»
Под окном все еще верещал детский голос:
— А живот у него длинный-длинный, ой… и розовый!
Глава четвертая, рассказанная Геннадием
Тьма.
Ни зги.
Ни души.
Ни звука.
Не ночь.
Прибывание в пребывание…
Сенсорная депривация? Границы «я» еще не размыты. Не раз мыты — ибо!
Тьматьматьматьматьматьмать…
А.Вознесенскому: с восторгом прочел Вашу тьмутьмутьмутьмуть.
Призванный фиксировать — фиксирую: ни зги, ни души, ни звука, не ночь. Чем-то похоже на послесмертие, верь я в него.
Вот на что похоже: на месть постмодерниста «реалисту»… Вообще всему и всем, кто следом за Блоком продолжает уповать на неслиянность, но и неразрывность жизни, искусства и политики. Да. Не устану повторять!
Более всего гнетет не тьма, а отсутствие звуков, ибо тьма есть исчезновение пространства, беззвучность же — исчезновение времени. Пространство пребывает: что мы ему, что оно нам? Лишь время прибывает. И убывает лишь время. И вместе с ним — мы. А звуки — вешки. Вешки и вестники.
Ветер есть время, изображенное средствами пространства. Только от ветра, ударов сердца и тиканья часов перехватывает дух.
Мне всегда хотелось составить этакий дальневосточный реестрик.
ОТЧЕГО ПЕРЕХВАТЬШАЕТ ДЫХАНИЕ:
1. От синего на зеленом.
2. От ночного звонка.
3. От незабудки.
4. От пушка, от душистой ее опушки… (Надо же, уже перехватило!)
5.
6. От ударов сердца.
(Раз, два, три. Ничего не произошло.)
Особенно если это — удары сердца другого человека. Или воробья в ладони — их учащенность, их, животных, более быстрый бег мимо равномерно расставленных вешек — еще более стремительный, чем наш, — куда уж, казалось бы, более!..
Если это пьеса, а это — ремарка, автор же этой пьесы, по замыслу автора, я — то: сцена погружена во тьму. После чего я умолкаю и жду. После чего в тексте возникают страницы чистейшего черного цвета.
Роль фиксатора, фиксирующего ничто. Черное на черном.
Раз, два, три — ничего не произошло.
Когда радостно-телесные меркантильные греки вычли из жизни все живое, они получили то, что имею сейчас и я. Смерть как нежизнь. Логично, арифметично. Но бездарно же!
Неприятно, что вычеркнуть из этого уже ничего нельзя. Но замолчать в пустоте — значит исчезнуть. Раствориться. Сжечь дневники и записные книжки, собрать по друзьям и любимым письма, и в тот же костер с фотографиями вкупе — карточки из поликлиник, военкомата, РЭУ, но их еще выкрасть надо. А тиражи? Один «новомирский» чего стоит! Как сладко, однако, засосало под ложечкой. Оттого ли, что наследил, оттого ли, что подтереть все разом надумал… Меня не было, не было — меня уже нет. Есть сорок пятое мартобря. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… Он — наше все. С ума, сума, сумма… Я мечтал быть книгопродавцем спичек.
— Геша? Геша!
— А… Аня?
— Ты не знаешь, как здесь зажечь свет?
— Анюша!
— Свет зажги!
— А знаешь, я здесь рассказчик. Меня назначили. Я сейчас буду говорить: вошла Анна, синея глазами.
— Это не пьеса.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Послушай, найдешь выключатель…
— Я боюсь обмануть твои ожидания.
— Если найдешь выключатель или волшебное слово, то сразу не зажигай. Сколько мне может быть лет? Сейчас! Сколько?
— Вошла Анна, молодая женщина без определенного возраста.
— А себя ты насколько сейчас ощущаешь?
— На три с плюсом.
— У мужчин это бывает в шестьдесят!
— Если бы ты от меня не шарахалась, я бы тебя приголубил и все бы тебе рассказал.
— Бюст на месте.
— Упругий?
— Нормальный. Почему ты сказал, что ты — рассказчик?
— Это так.
— И о чем, интересно, рассказ?
— Я констатирую происходящее.
— Констатируют, Гешенька, смерть. Вот я и думаю, если он умер, мы теперь, что же, не живые и не мертвые?!
— Вероятнее, он умирает. И в его агонизирующем мозге…
— А мог он вот только что написать: прошло 30 лет? Мог?
— Но это, Аннушка, не роман!
— Роман. Да вот беда: не наш с тобой! Ума не приложу, с чего бы это ты — здесь!
— Значит, с чего бы это ты здесь, тебе понятно?
— Только бы он не окочурился!
— Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…
— Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?