Вышел месяц из тумана
Шрифт:
— Все зависит от того, какой нынче год на дворе. Если вы учитесь, а вы учитесь! Девять против одного, что на филфаке!
Ей, конечно, не больше двадцати. И никакого Всевочки она не знает. И фыркнет сейчас, и утопит в подробностях, нельзя в этом нежном возрасте без подробностей про любовь к античности, про боялась, что провалюсь, ведь Москва, а я детство — по Мухосранскам!.. Нюша, студентка! Вот спадет вода и пойдем — не знаю куда, но возьму тебя за руку и буду делать вид, что веду и знаю. Потому что пока вода — что за свинство! —
Чистовик. Сразу пишем все набело. Пусть лишь как вариант. Я согласен! Идея весьма продуктивная. Суть идеи — наглядно явить многовариантность бытия. Значит, наново!
— На филфаке, я угадал?
— Я — историк. А вы?
— Программист.
— Ты? С чего бы?
— Что? Не похож?
— Ты, Геняша, на средней руки литератора очень похож, от которого жена свалила в Израиль и который плывет теперь в лодочке без руля и без ветрил.
— Куда ж нам плыть… Шутница, затейница, проказница.
— Охальница! — и весело надувает правую щеку.
— А подстриглась когда?
— Позавчера.
— Qu’est-ce que c’est позавчера?
Она пожимает плечами и потому, вспомнив о них, опускает присборенные крылышки своего сарафана.
— Нашенький-то — символист, не иначе! А если я по пояс заголюсь, вас с ним это не будет смущать?
— Мы будем восхищены. Вот только что ты принимаешь за символизм?
— То, что меня, несчастную, прибило-таки к твоей утлой лодчонке! — змеино покачиваясь, она выползает из тесного сарафана. Как всегда, чуть смущена своим бесстыдством (смущение + бесстыдство = вечная женственность); как всегда, почти случайно заглядывает мне в глаза.
— Неотразима, — отвечаю губами, потому что глаза мои говорят… я не знаю о чем. Наверняка о другом. — Ты отыскала Всевочку? — вот и губы о том же.
— Похоже, мы тут с тобою одни.
— Нет, почему же! Мой утлый челн знавал и иных пассажиров.
— А именно?
— Семочку и Томочку.
— Ты их не знаешь?
— Имел удовольствие! Семочка пива алкал. Томочка — покоя и воли. Ушли аки по суху.
— К Семке у меня дело есть. Ай, как жалко! И давно ушли?
— Qu’est-ce que c’est давно?
— Ты думаешь, что времени здесь нет? — в ее голосе не испуг, но все же!
— Думаю, что нет.
— Значит, ты не утонешь. Прыгни — проверим. Надо же знать!
— Что знать? Который час?
— Только представь: ты барахтаешься, захлебываешься, кричишь, исчезаешь, выпрыгиваешь, опять захлебываешься — и так проходит вечность! Я смотрю на тебя из лодочки и думаю: спасать или не спасать? И так проходит вечность! Нет, нашенький наверняка символист! Ну что — будем прыгать?
— Будем. Но сначала ты мне перескажешь свою главу.
— Это, миленький, для тебя не менее самоубийственно будет. А ты откуда про нее знаешь? — не голос — хамелеон; и только синющие глаза, как всегда, доверчивы и изумленны.
— Вычислил.
— Ну да. Ты же у нас программист.
— Аня! Если мы восстановим
— И поженимся, да? И будем жить долго и счастливо. И умрем в один день!
— Сколько страниц ты примерно наговорила?
— А что, с Томочки и Семочки ты уже снял показания?
— Аня, сколько страниц ты…
— Откуда я знаю! А помнишь, в «Дон Кихоте» — второй том начинается с того, что герои прочли только что напечатанный первый?
— Умница, Аня! Мне с тобой интересно!
— В виду обнаженной девичьей груди это звучит почти что скабрезно!
— Аня, красавица! Дай мне еще! Сведений, Анечка! Не упрямься! Пусть не дословно — пунктиром.
— Достал! Разве только пунктиром… Я о себе говорила, о Всевочке, и опять о себе и о Севке… Абсолютно отвязно, не как ты: что-то скажут читатели, а вот это понятно, а это — не слишком наукообразно? Я чихала на них. Как вело, так и шла. Как корова по пашне.
— Что ж, рабочее название опуса у нас уже есть — «В ожидании Всевочки». Для начала — неплохо.
— У меня с самого первого дня было чувство, что я его вижу в последний раз.
— Потому что, Анюша, ты ведь сама говорила, что все время хотела порвать эту связь.
— Ну, говорила. Ну, говорю. Ну, буду говорить.
— Говори, говори, моя радость. Только не молчи!
— Ты что, воображаешь, что сможешь восстановить весь текст, а потом присочинишь эпилог?
— Почему нет? Иначе зачем я здесь?
— Чтобы мне было с кем коротать вечность.
— В ожидании Всевочки?
— Ну, если, Геняша, ты у нас уж такой Кювье и дерзаешь по высохшей косточке воскресить все сорок четыре тонны жира, костей и мяса, знай, что я всю главу занималась по сути тем же! Развязкой романа! Моего романа со Всевочкой. Я пыталась понять, для чего, и зачем, и к чему…
Вдруг закинула голову в небо, и глаза обесцвечены то ли им, то ли скукой. Она иногда очень быстро устает от меня. От моих разговоров, расспросов. Ладно, что же… Торс — богини. И груди с ее же упрямством вздернуты вверх. Все в ней так удивительно крепко, и точено, и точно, и ладно… Глаз скосила:
— Ты меня слушаешь или витаешь? Либо доктор Фрейд прав и все дело в папашке? Я его обожала, но потом — я отлично помню, как именно все началось. Мне было, наверно, лет десять. Я сидела на древней, обтянутой кожей кушетке, я любила шкарябать ногтями ее трещинки, и читала, сопя от избытка чувств, «Хижину дяди Тома». Вошел папа и закричал: «Как сидишь? Ноги сдвинь! Или в лярвы, может, захотела?» Вместе с ним вошел фельдшер, он хихикнул и гаденько мне подмигнул. О, эти розовые с теплым начесом штаны и резинки от пояса, которые в тот момент, очевидно, торчали наружу, — вечный ужас счастливого детства!.. Только по лестнице разбежишься, а мальчишки: «Есть вспышка!» или «Она меня сфотографировала!» Вы на девочек так не охотились?