Вышел месяц из тумана
Шрифт:
— Но это — ваш роман! — кричит она.
— Вы Семена разбудите.
— Откуда вы знаете его имя? — она ликует. — Это — ваш роман!
— Уверяю вас, не мой!
— Но вы пишете романы?
— Рассказы и повести. Кстати, мою повесть о Блоке «Причастный тайнам» вы могли читать.
— Причастный тайнам — плакал ребенок о том, что никто не придет назад. Нет, удовольствия не имела!
Семен уже сполз на дно и сладко посапывает. На нем не трусы, а шорты.
Вокруг же — дно озера или моря. Рыже-красные звезды, сухие водоросли
— Какой-то бассейн для психов! Если будем себя вести хорошо, он и воду нальет! — и вдруг, решительно перебравшись с кормы на срединную скамью, она упирается своими толстыми коленями в мои. — Геннадий! У вас есть план действий?
— Планом это назвать трудно. Но я думаю, что мы должны быть друг с другом предельно, беззастенчиво откровенны. У нас нет иного выхода.
— Абсолютно согласна! Во-первых, определимся с идейно-художественным направлением. Романтизм и символизм как явления, завершившие свой исторический путь в девятнадцатом и, соответственно, в начале двадцатого века, отметаем. Вы согласны! Что мы видим вокруг себя? Типичный пейзаж Сальвадора Дали. О чем это нам говорит!
— Ну не так, чтобы уж Дали, — я бормочу, она не слышит, не расположена!
— О том, что автор находится под безусловным влиянием сюрреализма. Однако незакрепленность этого направления на нашей почве, по сути же, полное отсутствие корней…
— Хватит ля-ля, мужики, — бормочет Семен, не приходя в сознание.
— …вселяет надежду, Геннадий! Тем более что предыдущий текст…
— Вы читали? Вы читали его и молчите?!
— Я не читала. Я рассказывала, как все было на самом деле. Это был чистой воды реализм, хотя и не без влияния того, что в современной западной литературе принято именовать «потоком сознания». Безусловно, традиционный, классический реализм, тем более его социалистический вариант, нуждается в некотором обновлении. И я могла только радостно приветствовать…
— Тамара! Умоляю! Просто текст!
— Что — мой рассказ? Поток — весь, целиком?!
— Весь. С самого-самого начала.
— Но так не бывает. Даже у сюрреалистов.
— Ваш второй рассказ — пусть только в мелочах, в каких-то проговорках — неминуемо будет отличаться от первого. Очень может быть, что автор этого от вас и ждет.
— С какой целью?
— Не могу знать!
Мы долго и упрямо смотрим друг на друга. Ее узенькие губы съежены подозрением:
— Нет, вы знаете! И потому вымогаете. Итак, меня хотят уличить во лжи!
— Клянусь вам!
— Вы сами же проговорились, сказав про проговорки!
— Ладно, проехали. А Всевочка вам доводится кем?
— Мужем. Вы с ним знакомы?
— Нет. Но это единственное имя, которое я здесь услышал.
— Я очень счастлива в браке, хотя, поверьте, что это, ох, как непросто быть женой такого человека.
— То, что вы назвали потоком сознания, и было повествованием о вашем непростом счастье?
Ее глаза блуждают по необъятности ее колен:
— Я не считаю,
Семен то ли пукает во сне, то ли губами выражает свое отношение к услышанному.
— Сем! — она оборачивается. — У тебя что — тоже была своя глава?
— На анализ? Не дам! — он вылезает из-под скамьи и хлопает покрасневшими глазами. — Мочу дам. Баш на баш. Причем пиво вперед! Мужики, кровь дам!
— Истекаю клюквенным соком!— Тамара улыбается мне бесцветными глазками. — Я уверена, Гена, что начать слушания нам имеет смысл с вашей главы.
— Но ее нет. Если я не ошибаюсь, то она — вот она, — я по-дурацки развожу руками, как будто хочу объять небосвод. Он, кстати, здесь полинялого серого цвета.
— Ах, так! Значит, мы все-таки по вашей милости!.. — она кивает, она давно подозревала.
Да что же это? Лодка вздрагивает. Вцепившись в сиденья, они затравленно смотрят на меня.
— Ну ты, чудище одноглавое! Ты что с людьми делаешь?
Люди проснулись, людям желательно пива откушать. Не могут они, не откушав, — Семен поднимается.
Лодку качает — и опять без видимой причины. Семен обрушивается на Тамару:
— Твою мать! Не твою, Томусенька, не Веру Степановну. Его!
— Сюрреализм, — одними губами выводит она.
— А качает потому, — Семен на полусогнутых отползает к корме, — потому, что у него корней на нашей почве нет! Да, Томусик?
— А вам не кажется, что нас силой удерживают в одной лодке? Нас ведут. Нам помогают. Тамара, ну же? — я с некоторым подобострастием ловлю ее взгляд.
Она же резко встает:
— Так вы у нас — религиозный мистик! — и бесстрашно переваливается за борт. — Оставляем вас в вашей пустыньке.
— В пустыньке вашей, — бормочет Семен, выползая за нею.
Мне кажется, что их вот-вот начнет засасывать серый песок, оставив на поверхности лишь упрямые головы. Тут-то мы и наговоримся вволю! Я пытаюсь сконцентрироваться на этом желании (кто знает здешние порядки?), но Тамара увесистой поступью уже вышагивает к горизонту. Семен плетется за ней, то и дело отвлекаясь на подножные ракушки — одни отбрасывая, другие рассовывая по карманам.
Очевидно, и мне следует выбраться наружу — на сушу, на берег, на дно… Странно, что при моем чувстве стиля меня обрекают употреблять первые попавшиеся слова. Не знаю более верного способа дискредитировать героя, назвавшего себя страницей выше литератором. Так — слева по борту в песке закипает родник. И точно такой же уже закипает справа! И рядом… Дно мертвого озера скворчит раскаленной сковородой.
Присаживаюсь и осматриваю днище. Я не умею плавать. Мягкий толчок и — лодка оторвалась от земли. Слава создателю, течи в ней нет. Вёсел тоже. Под сиденьем лежит алюминиевая миска — очевидно, на случай дождя. И небо, как и днище, я ощупываю за пядью пядь — чистейшее от края и до края. Солнце же яркое и по-зимнему никакое. Мне не хватает его прикосновений, как не хватает и запахов. Воздух, точно физиологический раствор, грамотно питает организм. Вода не может не пахнуть прохладой. А она не пахнет.