Высоцкий. Спасибо, что живой.

Высоцкий Никита

Седой добавил в солнечное сплетение. Старался незаметно, но люди вокруг тревожно задвигались.

— Иуда! Что ж ты делаешь?

Михалыча подхватили и потащили к выходу. Кто-то пинал его, но он не отвечал. Выкатились к лифту из квартиры, поволокли к лестнице. Прошли несколько пролетов. Стриженый сунул назад в карман Михалычу удостоверение.

— Что ж вы делаете, суки? Человек умер, а вы к нему в дом. Совесть и у вас должна быть.

— Должна... — Михалыч заправил рубашку.

Седой и еще двое спустились на площадку. Михалыч легко увернулся от очередной

плюхи. Он уже был в порядке, и мужчины это почувствовали.

— Я вообще сам нарвался, но вы уж лучше идите-ка...

Мужчины, поняв, что боксерской грушей этот гэбэшник больше не будет, потянулись наверх.

Выйдя из подъезда, Михалыч кивнул милиционерам, сдерживающим натиск толпы, то ли любопытных, то ли действительно людей, которые имели к происходящему какое-то отношение. Те козырнули и с любопытством еще долго смотрели вслед странному полковнику КГБ. Действительно странному. Входил гэбэшник как гэбэшник — чистый, опрятный, козырнул удостоверением, а вышел помятый и весь в известке. Может, выпил лишнего?

Михалыч же протиснулся сквозь толпу скорбящих поклонников и бесцельно побрел по переулкам в сторону центра. То ли от изнуряющей духоты, то ли от полученной оплеухи у него кружилась голова. Он добрел до лавочки, опустился и поставил портфель рядом с собой. На соседнем здании красовался адрес: «Тишинская площадь».

* * *

Михалыч приехал в Москву три недели назад вместе с большой группой сотрудников Узбекского КГБ для усиления московских органов на время Олимпиады. Со всего Союза в Москву ехали и эмвэдэшники, и армейцы, и, конечно, комитетчики. В основном их использовали на патрулирование. Михалычу выдали «гражданку» — костюм с эмблемой Олимпиады на нагрудном кармане и белую спортивную трикотажную куртку—олимпийку. На дежурство он надевал костюм и прогуливался в паре или в тройке с московскими старшинами или сержантами милиции старшим наряда. И хотя ему, полковнику, было это не по чину, он был очень доволен.

Еще в Ташкенте, узнав, что командирован в Москву, он решил: «Ну, значит, судьба снова встретиться с Владимиром Семеновичем Высоцким». Сам не отдавая себе в этом отчет, последний год Михалыч хотел этого. Не очень понятно, зачем, что говорить, какой найти повод. Как сделать? Так, чтобы это произошло само собой — случайно на улице? А может, наоборот, официально вызвать его на беседу? Многими часами, уже в Москве, он прокручивал в голове возможное развитие такой беседы. Даже садился за стол и набрасывал в блокноте ключевые точки разговора, но... Но не находил главного — цели их встречи. Зачем она Высоцкому? Зачем она самому Михалычу? Он просто чувствовал—нужно.

Повод был. После того что произошло год назад, Михалыч ждал каких-то решений в свой адрес: пенсия, выговор, перевод, ну хоть что-то... Отчеты были готовы, все готово—или для передачи дела, или для сдачи в архив. Ничего! Тишина. А через месяц—отпуск с путевкой на всю семью на сорок пять суток в Сухуми. Перед отъездом он зашел оформить проездные бумаги и у себя на столе обнаружил документ, напечатанный на бланке председателя комитета

по Узбекистану: «Все материалы по делу Высоцкого уничтожить».

Внизу стояла фамилия председателя, но подписи не было. Это значило, что и от этой бумаги нужно избавиться. Михалыч закрылся у себя в кабинете. Все документы по этому делу лежали у него. Несколько часов он засвечивал фотопленки, рвал бумаги, размагничивал кассеты, но, вернувшись из Сухуми, сообразил, что уничтожил не все. На работу он пришел тогда налегке, портфель оставил дома, а там в одном из отделений осталось несколько листов дела еще с поездки в Бухару. Никакой особой важности они не имели, но как повод для встречи...

Этот портфель лежал сейчас рядом на лавке. Его содержимое и привело Михалыча на поминки. Он решил все отдать родным.

В Москве Михалыч бывал довольно часто и всегда жил в гостинице «Пекин» на Маяковке — очень удобно: рядом метро, все близко. Несколько маршрутов до магазинов, до главка, до аэропорта он знал и думал — это и есть Москва. Однако на сей раз его и всех ташкентских поселили в студенческом общежитии МАИ по четыре человека в комнате, и Михалычу открылась совсем другая Москва. Не такая эффектная, но какая-то настоящая, родная. С детскими площадками, лавочками у подъездов, конечными остановками трамваев, с рынками, с домино и детскими колясками. Огромная Москва, живая.

В центре за три недели Михалыч не был ни разу. Они патрулировали в районе института имени Курчатова. Тут не было ни спортсменов, ни иностранцев. На инструктаже сказали, что здесь находится ядерный реактор и надо, чтобы был порядок... Михалыч сутками через сутки топтался рядом с этим реактором, метрах в двухстах от проходной. Нарушителей все не было.

И вдруг на вечернем разводе перед корпусом общаги объявили, что с завтрашнего дня дежурство по усиленному варианту—подъем в шесть ноль-ноль.

«Что случилось?»

«Почему?»

— Возможны провокации.

Все разошлись по комнатам. Вдруг, уже засыпая, Михалыч услышал знакомый голос, доносившийся с улицы. Он выглянул в окно и увидел внизу толпу людей, стоящих вокруг лавочки у входа. Все молча слушали ЕГО.

Михалыч спешно оделся и спустился вниз. Со всех сторон собирались люди, в том числе и его сотрудники, которые недавно были с ним на разводе. Все уже знали то, чего Михалыч еще не знал. Утром умер Высоцкий.

«И что мне с этим делать?» — подумал Михалыч. Он открыл портфель, расстегнул молнию и вынул из папки первый попавшийся документ — протокол очной ставки по делу Леонида Фридмана.

В просторном кабинете с широким, забранным решеткой окном, за которым был виден минарет, сидели Михалыч, сотрудник технического отдела Паша и помощник Михалыча—Кибиров.

Паша вставил шнур от микрофона в гнездо магнитофонной приставки «Нота-2», постучал пальцем по микрофону — индикатор на магнитофоне дернулся.

Рука Паши щелкнула по клавише, и пленка натянулась.

— Готово.

Михалыч, прищурясь, посмотрел на Нуртузу.

— Нуртуза Музафаровна! Знаком ли вам этот человек?