Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
На развилке луга, уходившего правой вершиной к Холмам, он вспомнил вдруг про давнего холмовского знакомого: изредка встречал в районной газете его подпись «Селькор А. Туркин». «Во, как раз и побалакаю с ним насщет нашей будующей жизнянки. А то попрошу, пускай напишет в главную сельскую газету, он мужик грамотный». Заодно ему захотелось и на Холмы взглянуть: как они там выглядят, тоже небось остались рожки да ножки.
От развилки, чуть поднявшись на бровку, Степан увидел издали встопорщенные верхушки слегка зазеленевших лозин и наддал с новой силой, хотя уже в пот ударило
— Мать твою бог любил, богородица ревновала. Што я вижу-то! Куда же Холмы-то подевались, а?
Остановился Степан, руками развел: три избы от деревни, да и те с худыми окнами, с проемами вместо дверей — заходи кому надо. Остановился он перед домом Туркиных, вошел в пустые сенцы. Кругом посуда битая, клочья одежды старой, газет и всяких бумажек, обувка старая, — словом, негодный скарб домашний, который всегда, наверно, как покидают люди обжитое место, образуется невесть откуда.
В доме пахнуло на него нежилым холодным духом, затхлой плесенью от потемневших стен и ободранного потолка, крепко пахло сажей, отсыревшей глиной. Жутко показалось Степану в этом безлюдном кирпичном коробе, взглянул с опаской на потолок: вдруг да обвалится — и крикнуть некому.
Среди раскиданного мусора, рваных обоев и поломанных табуреток тут и там валялись письма, обрывки газет и журналов, тетрадки школьные да книжки.
— Опоздал я, видать, — пробормотал Степан, разглядывая бумажки, — где он теперича, хозяин-то дома? Вишь, как она повернулась, жизнянка-то наша: не успеешь оглянуться и деревни целой нет, как ветром сдуло…
Он машинально повертел, повертел в руках фотокарточки, письма с обратными адресами: «Москва, ул. Дорожная, 28, корп. I, кв. 121», «Московская обл., г. Красногорск, ул. Нар. Ополчения, 5-а, кв. 23». Подумал: не написать ли хозяину? И машинально сунул их в карман.
— Вот тебе и Холмы, — пробормотал, выметываясь из пустого дома. И, не оглядываясь, посуровевший от неожиданного видения, покатил скорее прежнего по старой, едва заметной полевой дороге.
Андреюшкины дворы и вовсе встретили его сплошным опустошением, даже не узнал он эту деревушку, увидев сравненные с землей ее подворья. Да и другие деревни, по которым проехал он в это утро, показались как бы незнакомыми: настолько они поредели.
В Орловке насчитал он двадцать с лишним домов, тут и магазин еще был. Увидев старика, выходившего оттуда с покупками, Степан соскочил с велосипеда.
— Хозяин, как на Чермошны проехать?
Старик не торопясь опустил в авоську буханку хлеба, связку баранок, взглянул на него слезящимися глазами и переспросил:
— Чермошны, говоришь? А ково тебе там, мил человек?
— Да уж кто бы там ни был, — уклонился, не выдавая тайны, Степан.
— Были Чермошны, да сплыли.
— Как так?
— А так-то, мил человек. Осталась там одна, живет-доживает, — усмехнулся старик. И, кашлянув, добавил: — Нормальный-то
Степан хотел было открыться, что и он живет на таком же полозу, один среди поля, да воздержался: чего доброго, назовет таким же ненормальным.
Скоро открылась его глазам неглубокая лощина, по склонам которой тут и там торчали куртинками садовые деревца, пестрели бугорки кирпично-каменного щебня. Несколько разоренных, без крыш домов дополняли этот унылый вид. Поодаль на отлете стояла, будто пришибленная, небольшая избенка. До того она была приземиста и безобразна — с гнилой соломенной крышей, с дырявым закутком вместо двора, — что Степан только головой покачал. Низкая, углубленная в землю дверь, два крохотных окошка, полуразваленная труба ясно говорили, что без хозяина и дом сирота.
До-огорай, го-ори, моя лучи-и-нушка, До-огорю-у с тобой и я-а-а… —послышалось из черного зева распахнутой двери. От этой заунывной песни Степану сделалось не по себе.
— Хозяйка, а хозяйка! — крикнул он, не решаясь войти.
В проеме двери показалось сухонькое лицо, закутанное платком, затем раздался испуганный вскрик:
— Ай, хто там?
— Выйди, поговорить с тобою надобно.
Женщина с минуту колебалась, потом как-то боком, нерешительно выдвинулась в сенцы и подозрительно взглянула на незнакомца:
— А чей ты будешь-то, не видала такого.
— Не грабить же я приехал, — успокоил ее Степан.
— А хто ж ее знаить, можа, и грабитель какой. Токмо грабить-то у меня нечево.
Женщина осмелела, ступила на порог. Оглядев ее мельком, Степан невольно поморщился. Видел он неопрятных, а такой не приходилось. Одета в ношеную-переношеную душегрейку, длинная юбка до самой земли, калоши повязаны цветными тесемками. Вроде нищенки-юродивой, что ходили когда-то по деревням. «Неужели такая ты бедная?» — едва не сорвалось у него с языка.
— Чей ты будешь-то? — заинтересовалась она, не заметив в приезжем ничего плохого: и одет прилично, и манера спокойная.
— Из Агаповых двориков я. Не знаешь такие?
— Можа, и знала, да забыла.
— Доброполье-то слыхала?
— Во, ишо бы не слыхать! Там-то и родня у меня была.
— Ну вот, теперича-то и мы туда притулились, всех в один колхоз.
— А зачем ты припожаловал-то сюда?
— А вот к тебе.
— Н-ну? — смутилась женщина. — Так-то и прямо к мине? Да кому уж я надобна, — махнула рукой отрешенно.
— Зови в дом-то, там и потолкуем.
Женщина замялась было, не зная что ответить, наконец решилась пригласить.
— Как величать-то тебя? — спросил он для приличия. — Варварой, говоришь? Ну ладно, стал быть. Так и живешь ты одна?
— Тах-то и живу.
— А сыновья, дочери где же? — полюбопытствовал Степан.
— И-и, нашел ково спросить! Трое было, да все помёрли.
— Как же ты одна-то… не боишься?
— А кому-то я надобна? Взять у меня нету ничевошеньки, козочка одна с овечкой да кошка старая-престарая.