Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
Невидимый в темноте ручей обозначил себя близким журчаньем. Теперь надо было отыскать знакомый переход на другую сторону. Степан прошелся туда-сюда по берегу, попробовал на ощупь ногами — камни не попадались. И тогда он стал выбирать наугад, где мелко: не залить бы в сапоги. Изготовился, намереваясь преодолеть ручей одним махом, и…
— Уфф, черт те дери!.. Ы-ыхх! — содрогнулся от ледяной воды, хлынувшей за
Пока выбрался из трясины, вылил воду из сапог, в озноб ударило. Ощупал авоську с покупками — все мокрое, в липкой грязи.
— Мать твою бог любил… надо же так угодить!
Степан отдышался, пополз наугад вдоль полынной гривки. Осталось обогнуть крутой каменистый обрыв, спуститься в лощину. Ему казалось, что ползет он целую вечность. А когда наконец выбрался на пригорок, донеслось до него, как из-под земли, завыванье Дикаря.
— А-а, мать твою бог любил… стосковался по хозяину… А хозяин-то…
Заскулил, заметался пес, почуяв своего. Казалось, готов был дверь расцарапать в щепки, только бы облегчить участь хозяина. Да где там — крепка больно дверь, из досок вершковых.
Кое-как подтянувшись на порожек терраски, Степан отомкнул замок, кулем перевалился через порог. Дикарь так и бросился к хозяину, завизжал не то от радости, не то от бессилия ему помочь. Ощупкой, придерживаясь за стену, Степан добрался-таки до дивана. Пока снял сапоги, десять потов сошло, слезы ручьем пролились. Подлизавшегося было кота — тот хотел потереться о сапог — так огрел, что кот отскочил мячиком.
С полчаса, наверное, трясло его, как в лихорадке. А согрелся — тотчас же забылся…
Проснулся Степан — в доме светлым-светло. Припомнил вчерашнее, потрогал ногу — хоть на крик кричи. И плечом не ворохнуться. Что же теперь, в больницу, выходит? Если не считать фронтового госпиталя, ни разу не валялся Степан на койке больничной. И теперь эта мысль испугала его, озадачила. Кое-как приподнялся он, опираясь о стену, добрался до подпечка, вытянул оттуда рогач. Приладив его под мышку, запрыгал вроде спутанного теленка. Где ненароком заденет ногу — крякнет, матюкнет сплеча, а дело делать приходится. Надо же скотинку обиходить да самому покормиться: живой по-живому и судит.
К вечеру, наломавшись, он совсем занемог, раскиселился. Хотел на печку взобраться и не смог, так и заснул на диване, укутавшись шубой… Всю ночь ему виделась всячина: то собрание в клубе, то музыкой в ушах отдавало. А то ползет он будто по обрыву над речкой, ах! — и в омут бездонный летит… Просыпался то в жару, то в ознобе, охая от боли, и снова забывался…
А наутро хоть совсем не вставай. Глянул на ногу — как бревно разнесло. Попробовал подняться — в глазах круги плывут. Не на шутку струхнул, припомнив госпитальный случай гангрены, когда хотели ему отсобачить ногу по самое некуда, да спасибо, хирург подвернулся сочувственный.
До обеда провалялся Степан в постели, надеясь отлежаться. Понятливый Дикарь
— Ты што же ето, Дикарушка, по покойнику, што ль, затянул? — бормотал Степан. — Ну, нет уж, братушка, помирать-то нам рановато.
Решительно сбросив с себя одеяло, он ступил было раз, другой, да тут же и повалился, как сноп…
Барабанный стук в окно заставил Степана встрепенуться. Охнул он, разомкнув тяжелые веки, видит, как в тумане — приплюснулся кто-то с улицы, дренькает по стеклу.
— Кто там? — простонал, не понимая: сон это или явь?
Стук настойчиво повторился. За дверью удавленно хрипел Дикарь, надрывался, зачуяв чужого. Степан шевельнулся, на карачках пополз к двери: боялся, как бы не ушел человек. Но торопливость его была так медлительна, что тот уже кричал нетерпеливо:
— Эй, да жив ли ты там?
Наконец хозяин дотянулся до щеколды. На пороге перед ним оказался пастух Федор.
— Да что с тобой, Семеныч, а? На тебе лица ить нету!
— Ой, малый, пропадаю, — замотал тот головой. — Совсем пропадаю… Убился прошлой ночью… Нету больше моченьки…
Боком, боком, опасаясь люто рвавшегося кобеля, Федор затащил хозяина в дом, осмотрел его ногу и воскликнул:
— Да что ж ты добивал-то до сего момента? В больницу надо скорее, сейчас же… верхом на лошади, а? Ну жди, я мигом. — И метнулся на улицу, даже напиться забыл, хотя и явился за этим…
Дальнейшее происходило как во сне. Смутно помнил Степан, как рвался и взвывал Дикарь, почуяв расставание с хозяином, как усаживал его Федор на лошадь, придерживая сбоку. Одна только сверлящая тревога втемяшилась Степану в голову:
Какому быть концу?
Белый, как снег, потолок, белые стены. Раздражающе пахнет лекарствами. В правом углу возле двери постанывает тощий старик с вырезанной грыжей. В левом, напротив, сидит, примостившись к тумбочке, читает книгу молодой сосед с забинтованной, подтянутой к плечу рукой. Степан завидует парню: со дня на день тот покинет палату, выйдет на свободу. А ему сколько ждать, уложенному намертво на койку? «Тюрьма-матушка, как есть тюрьма», — думает он мучительно, ожесточаясь на себя и на весь непривычный мир с белыми стенами, с острым запахом лекарств.
Степан отупело переводит глаза на задранную к высокой станине ногу свою — забинтованную, неповоротливую, как бревно, от наложенного гипса, от прицепленного к ступне оттягивающего груза. Лоб у него морщится, губы перекашивает усмешкой. Все испытания, казалось, поднесла ему злая судьбина…
В раскрытых дверях показывается доктор — пожилой, с белобровым, женственно пухлым лицом. Занося ногу в палату, он спрашивает на ходу глуховатым, со скрипом голосом:
— Ну как, мужички-разбойнички, живется-можется, О чем душа тревожится?