Высоко в небе лебеди
Шрифт:
— Нет. Я привык к общепиту.
— Тошниловки не по мне. Еще пьяный я могу есть их бурду. Пьяный я даже с начальством не спорю, — небрежно откинувшись на спинку скамейки, Альчо засмеялся, — трезвый я лучше кусок сыра или колбасы возьму, да полбуханки хлеба, да луковицу, да как наверну все тут, на свежем воздухе. Запью портвешком, и, знаешь, хоть тоска зеленая, а жить можно. Во загадка: жить вроде бы незачем, а жить можно. У тебя такого не бывает?
— У меня такое чувство, что и не начинал жить. — Еще никому из друзей я не говорил об этом,
— А ведь это, наверное, большой грех этак жить, — вполголоса заметил Альчо, — не подумай, что я богомольный какой. Грех не попы придумали. Я ведь не каждый день пьяный, хотя чаще — пьяный, а трезвый лягу на кровать и думаю: чего я такого на этом свете сделал? Да на все мои дела месяца бы с лихвой хватило. Водки да червивки, правда, я с цистерну выдул. Тут мне бы за месяц не управиться! — Альчо глуховато рассмеялся.
Я подумал о том, что и мне бы тоже хватило месяца для моих дел, только вот написать всего, что вышло из-под моего пера за десять лет, я бы не успел; такое сравнение развеселило.
— При всей той неразберихе, которая существует в жизни, бывают приятные совпадения… — шутливо начал я.
— Слышь, кончай трепаться! — резко перебил меня Альчо. — Смейся не смейся, себя все равно не обманешь. А передо мной тебе красоваться нечего. Я тебе не кум, не тесть, а просто — Альчо. Еще в наш город приедешь, у любой пивной спроси, где найти Альчо. И каждый тебе скажет. Это у меня кличка такая: Альчо. На самом деле меня зовут Олегом Константиновичем. Что?.. не похож на Олега Константиновича? — широко раскрыв рот, Альчо снова рассмеялся.
— Знаешь, я ведь тоже Олег, только — Иванович.
— Какая разница: Петрович, Иванович, раз Олег, то, можно считать, Альчо. — Альчо согнутым указательным пальцем смахнул слезы, набежавшие от внезапного приступа смеха, и мягко тронул меня за плечо: — Ты не обиделся, что я тебе сказал «не трепись»? Думаешь, сидит тут алкаш, цену себе набивает. Дошел до того, что на работу нигде не берут, а он еще о смысле жизни, о любви загибает. Смотри! — Альчо с треском рванул ворот рубашки — на левой половине его груди было жирно вытатуировано: «Здесь живет Зинуля».
В моей памяти мгновенно всплыло: «Не могу жить без моря», «Нет в жизни счастья», «Не забуду мать родную»… Я криво усмехнулся.
Альчо рывком запахнул рубашку.
— Смеешься. Все вы смеетесь, — глухо простонал он, — а помните вы хоть одну женщину, как я? Мне почти вдвое больше, чем тебе. Я уже спился, я уже не человек, а Зинулю помню. Хоть предала она меня, стерва, а все одно тут живет! — Он стукнул кулаком по груди. — И никого туда не пускает. А почему?.. Молчишь. Потому что люблю ее, стерву. А рухнуло у нас все по глупости. Случай был такой. Ты веришь, что случай может всю жизнь перевернуть?
— Это сложный вопрос.
— А ты
— Не зная всего, трудно судить…
— А ты не спеши, — обрадовался Альчо моему замешательству и начал говорить быстро, отрывисто. Я смотрел на его мясистые руки с черными обломанными ногтями, на его красное небритое лицо и пытался найти хоть маленькие черточки, роднившие этого опустившегося человека с тем молодым, жизнерадостным парнем, о котором он мне рассказывал.
…Поселок готовился к свадьбе. Олег работал бульдозеристом на шахте; просили отстоять две смены, соглашался без лишних слов, а в субботу и воскресенье он подрабатывал в дорожном управлении. Там тянули новую ветку к птицефабрике, рабочих рук не хватало. Зина торговала в привокзальном буфете, выходные дни у нее тоже были самыми горячими. В поселке знали, что хлебосольный Олег пригласит на свадьбу всех знакомых парней, что Зина тоже нескупа на деньги, и потому охотно прощали их жадность к заработкам; свадьбы нынче стали начетистыми, и каждый это понимал.
Олег уже присмотрел полдома на окраине поселка. Хозяйка согласилась продать с рассрочкой на год. Правда, жить можно было у матери, в городе, но Зина ей не приглянулась.
— Это ж надо ум совсем потерять, чтобы брать детдомовскую, — сердито ворчала старуха, — эта девка все одно что кот в мешке. Ты, сын, нашенскую бери. Про нашенских мы все знаем: какой отец, какой дед был. А у нее в роду, можа, полоумные али припадочные есть. Детям такое наследство перепадет. Будешь локти кусать, да уж не вернешь.
— Выходит, мать, если родословную не знаешь, так лучше и не жениться? — со скрытой улыбкой спрашивал Олег.
— Раньше все порядочные люди этак делали. У них в роду дураков не было, разве что бог за грехи наказывал. Это теперечи все гужуются как придется, оттого и вся жизнь кувырком пошла. А ты, сын, в первый черед не о себе, о детях подумай, — зная, что Олег ее не послушает, больше по привычке напутствовала мать. Не нравилось ей, что Зина работала на бойком месте. С утра до вечера возле прилавка толклись мужики и молодые парни, каждый норовил с ней заигрывать.
«У буфетной стойки любая девка, даже самая раззолотая, спортится», — при встрече напоминала Олегу мать. Тот посмеивался в ответ, не было у него к Зине ни капли недоверия. Правда, она поначалу покрутила ему голову — его ухаживаний словно бы не замечала. Да ее можно было понять: кто знает, что на уме у этого видного самоуверенного парня. А когда Олег заговорил о свадьбе, Зина расплакалась и долго не могла успокоиться. Она, выросшая в детском доме, по-особому страстно и суеверно хотела иметь свою семью, детей, и ни Олег, ни кто другой, познавший родительскую ласку, даже наполовину не мог понять всей глубины ее выстраданного чувства.