Высокое напряжение
Шрифт:
— Я расскажу тебе, если ты расскажешь мне.
— Согласен.
Я молчала на протяжении долгого момента, который перетёк в долгую минуту. Затем в две. Мы собирались сделать кое-что, чего никогда прежде не делали. Вместо того чтобы поражать друг друга нашими силами, нашими лучшими качествами, здесь и сейчас, в этом странном финальном раунде игры, которую мы не могли больше вести, мы обнажали наши слабости, наши промахи. Чего я никогда не делала ни с кем. Мир достаточно часто вынюхивает твои промахи, и я вижу мало смысла в том, чтобы помогать ему.
Я медленно произнесла, желая проглотить обратно каждое
— Потому что длительность горя как будто должна быть соразмерна глубине любви, испытываемой к человеку, которого ты потерял, — я помедлила мгновение, пытаясь вытолкнуть следующие слова. — И я хотела прийти к тебе вскоре после того, как умер Танцор.
Я была готова задолго до того, как он ушёл. И я убрала это в коробку, как только почувствовала это. Кто так поступает? Кто так быстро двигается дальше? Я любила Танцора. Он заслуживал лучшего, чем такое отношение!
Риодан застыл неподвижно, уставившись мне в глаза. Он мягко произнёс:
— Ты безумная, прекрасная, сводящая с ума женщина, это потому, что ты натренировала себя жить таким образом. И это мудро. Это поддерживает тебя в живых. Это твоё единственное спасение. Ты с младых лет научилась необходимости оставлять боль позади и принимать следующее хорошее событие. Немногие люди достигают такой ясности. Продлеваемое горе — это калечение самого себя; лезвие, которое ты проворачиваешь сама в себе. Это не возвращает умерших и лишь запирает тебя в страдании. Ты исцелялась так, как должны исцеляться люди, но вместо этого они наказывают себя. За что — за то, что они выжили? Те, кого мы любим, будут умирать. И умирать. И умирать. Жизнь продолжается. Ты выбираешь, как: плохо или хорошо.
Я знала это. Головой. Но моё сердце ощущало такую колоссальную и сокрушительную вину, что я не знала, что с ней делать. С того момента я утратила контроль. Всякий раз, когда я проходила мимо Честера, говоря себе, что просто проверяю это место, это все, что я могла делать, чтобы не войти в эту дверь и не продолжить с того места, где оборвался наш последний поцелуй — когда он целовал меня так, будто я была множеством сложных вещей, которыми и являлась на самом деле, когда он показал мне, насколько полно он меня понимал. Я хотела забыть свою боль, но как бы я ни смотрела на это, это казалось равноценным забыванию Танцора, а я была той, кто помнила умерших людей, проклятье. Именно так я поступала. Я замечала невидимых людей. Я знала, каково быть одной из них. Я привыкла думать, что умру в клетке, и никто даже не заметит, что я была там. Я просто исчезну, неизвестная, неоплаканная, забытая. Иногда, ближе к концу, я гадала, не пытается ли она уморить меня голодом.
— Я не могла простить себя, — тихо сказала я. — Это было предательством любви, которую мы делили. Я отказывалась видеться с тобой, потому что знала, что я сделала бы, и я не могла разрешить конфликт. Но я бы сделала это, — с жаром добавила я. — Через несколько месяцев максимум. Ты мог бы написать мне сообщение, проверить, как у меня дела. Но ты никогда этого не делал. Ни разу, — горько сказала я. — Твоя очередь. Куда ты ушёл? И почему ты оголодал, когда вернулся?
Он слабо, невесело улыбнулся.
— Я никуда не уходил, Дэни. Я вообще не уходил. Все это время я был прямо здесь, в Дублине, под твоими ногами, под гаражом за «Книгами и сувенирами Бэрронса».
— Что? —
— Однажды ты прошла надо мной, чувствуя себя потерянной. Я пытался послать тебе мысль, но боль к тому времени была такой сильной, голод таким всепоглощающим, что я не уверен, что она дошла. Одно из двух: либо Бэрронс заточает меня в околдованной клетке, откуда я не мог сбежать, где когда-то он удерживал своего сына, либо срезать мою метку с тебя и рисковать тем, что ты можешь потеряться. Я никогда не пошёл бы на этот риск. Если бы ты позвонила мне, Бэрронс освободил бы меня. Если бы ты позвонила ЯВСД, это обошло бы сдерживающие меня заклинания.
Я уставилась на него. Он два года был заперт в клетке? Сын Бэрронса — какого черта? Я ничего не знала о сыне! Я убрала это для будущих вопросов. В данный момент я могла думать только о том, что Риодан был заперт как животное, как он был заперт давным-давно в детстве. Как я. Мы оба познали ад клеток. Я никогда бы не вернулась ни в какую тюрьму. Не могла представить ни одной причины, чтобы добровольно согласиться на два года изоляции взаперти. О Боже, все это время, пока я злилась, что Риодан оставил меня одну, он тоже был один и страдал! Он голодал, потому что два года не ел, запертый под землёй!
— Я превратился в зверя вскоре после того, как Бэрронс наложил последнее заклинание, и никогда не превращался обратно. Я знал, что это случится, когда я войду туда. Мы можем провести без еды только некоторое время. После этого пришло безумие. Я утратил ощущение времени. Отмечал моменты твоих самых интенсивных эмоций. Мой зверь бушевал всякий раз, когда ты трахалась. Мой зверь плакал всякий раз, когда ты лила слезы. Какой-то маленькой частью своего мозга я продолжал думать, что ты позвонишь, и это закончится. Я буду свободен. Мы будем свободны. Вместе.
Ужас этого заполонил моё сердце. Все это время, в ожидании моего звонка. Но я не позвонила.
— Зачем? — воскликнула я, отказываясь верить. — Я не понимаю!
Тени хлынули в его серебристые глаза, испещрённые кровавыми искрами. «Я убил бы любого мужчину, с которым ты переспала, Дэни. Я бы оставлял за тобой след мертвецов, виновных лишь в том, что ты выбрала разделить с ними постель. Ты бы возненавидела меня за это. А я не мог это контролировать».
— Но ты контролировал это с Танцором, — сказала я.
«Запертый под Честером. Я убил троих своих людей в ту последнюю ночь, что ты провела с ним. Того, что ты любила его и была любима в ответ, оказалось достаточно, чтобы дать мне власть над зверем. Но похоть, ах, Дэни, этого мой зверь не может принять. Я не мог с этим бороться. Я не мог победить. Я не человек. Вопреки моей наружности, вопреки моим стараниям, я прежде всего зверь, и это не всегда поддаётся контролю. Именно это я пытался сказать тебе, когда говорил, что Лор не остался бы смотреть, как ты танцуешь. Мы знаем свои слабости. Если мы не можем их контролировать, мы их избегаем. Мы живём по жёсткому кодексу. Так было не всегда. Бэрронс разработал его и внедрил силой, и мы один за другим стали его придерживаться. Ты всегда была моей величайшей слабостью. Ты имела полное право позвать мужчину в свою постель. Я не имел права это останавливать. Я остановил себя единственным возможным способом».