Высота
Шрифт:
Из-за угла показался трамвай. О его приближении возвестили отсветы огней в черных витринах магазинов на противоположной стороне улицы.
Такие же отсветы были в блестящих и сейчас совсем черных глазах Маши.
Трамвай, в который они сели, шел мимо пустырей, заборов, и Токмаков не видел в окне ничего, кроме отражения самого вагона со всеми его лампочками и пассажирами, сидящими у окон. А там, где улица была освещена, за окном смешивались отражения вагона и бегущие мимо дома, деревья, киоски. За трамваем шла машина, и в свете ее фар Токмаков видел
— А помните, как я «зайцем» ехал на подножке?
— «Счастливый рейс»?
— Счастливый. А сегодня «Песнь для тебя»…
У входа в кинотеатр на широких ступенях толпился народ. Под яркими лампами стояли продавцы мороженого. В Каменогорске нет искусственного льда, и мороженое держат в бидонах из-под молока, стоящих в бочках и обложенных кусками соленого льда.
— Мороженое принесло мне много вреда, — сказала Маша. — Почему здесь не растет ни одно деревце?
Токмаков оглянулся. И в самом деле, зеленый строй деревьев, высаженных по краю тротуара, обрывался перед кинотеатром.
— Продавщица выльет в канаву соленую воду — и нескольких деревьев как не бывало. Карагач, акация, клен, — для них соленая вода — гибель… А около городской бани березки гибнут и гибнут. Какой-нибудь олух чистоплотный тут же наломает веток и идет париться.
— Эх, не догадался!
— Не люблю шуток на эту тему.
— Больше не буду. Но от мороженого вы все-таки не откажетесь?
— Конечно, нет! — рассмеялась Маша.
Они отошли в сторону от кино, в сквер. Он был лишен теней, освещен рассеянным лунным светом. Остро пахло с клумбы — приторный, медвяный запах был схож с запахом гречихи.
Токмаков почувствовал дыхание ветра, дующего от завода. Он посмотрел вверх.
По небу неслись облака, слабо очерченные, в мутных, туманных пятнах, с рваными оборками. Облака неслись, заволакивая, открывая и снова заволакивая звезды.
Токмаков взял Машу под руку.
— Знаете, Маша… Иногда, когда хочется сказать очень много, лучше совсем промолчать.
— Может быть.
— Разве нельзя сказать все без единого слова? Может быть, мысленно я давным-давно объяснился вам в любви…
— Но ведь не могла же я — пусть даже в ваших мыслях — оказаться такой невежливой и ничего не ответить. — Маша шумно передохнула.
— Вы сказали, что я человек, в общем, скорее хороший, чем плохой.
— Ну, предположим.
— Сказали, что я вам даже чуть-чуть нравлюсь…
— Допустим и это…
— Но не больше того.
— Плохо вы меня, Костя, слышали.
Маша сжала его руку. В этот момент она представила себе Токмакова, разгуливающего по узенькой балочке где-то на обморочной высоте, и у нее защемило сердце. А ведь иные женщины ежедневно провожают любимых на такую работу и потом ждут их. Как можно к этому привыкнуть? Вечная опасность, вечный риск… Она, как дурочка, твердила тогда в столовой: «Ах, как интересно! Ах, как увлекательно!..» А потом, когда домна построена, ехать неизвестно в какую глухомань, что-бы карабкаться по конструкциям новой домны… Или
— Я недавно прочитал книгу Фучика. Он пишет о себе и о своей Густине. О том, что борьба и постоянная разлука делали из них вечных влюбленных, стократ переживших жаркие минуты счастья…
— Вечные влюбленные в разлуке, — повторила Маша.
Маша и Токмаков медленно прогуливались по фойе, добровольно подчинившись безостановочному круговороту зрителей, со всех сторон тесно их обступивших.
У трюмо толпились девушки.
Отовсюду доносились клочки разговоров:
— …и ничего трудного нет. Задача как задача. Нужно только помнить формулу свободно падающего тела…
— …обещали на шесть месяцев. Но этот перманент известный — до первой бани…
— …он так ухаживал за ней, так ухаживал — прямо жутко!..
— …Ну, конечно, прописала она его, все как полагается. А тут приезжает к нему жена с девочкой…
— …и в один прием всю эту махину подняли. «Свечу» и все, что к ней относится…
Токмаков искоса посмотрел на Машу, — досадно, что она не слышала про «свечу»…
В зрительном зале, в кресле перед Машей и Токмаковым, оказался Вадим.
— Знаете, Константин Максимыч, — сказал Вадим, — наклонный газоотвод нужно подымать, как вы придумали. Двое суток в кармане останется. Они там в проекте не учли, что повернуться на площадке негде.
— Двое суток — самое меньшее.
— Значит, и на следующей домне будем так подымать?
— Да, — подтвердил Токмаков и покраснел, как человек, уличенный во лжи.
Вадим не знает, что он в отставку подал. Никто из монтажников не знает.
Сказать сейчас или подождать?
Маша смотрела на Токмакова: «На следующей домне?..»
Уже погасили свет, когда в зал вошел Медовец. Токмаков видел, как он торопливо прошагал по проходу в последний ряд, безуспешно пытаясь пригнуться на ходу.
Уже и кассирша знала: Медовцу надо оставлять билет в последнем ряду.
В тот вечер крутили старую немецкую картину. Она была состряпана так, чтобы у главного героя все время были поводы петь одну за другой арии и песенки, — снимался и записывался в картине знаменитый итальянский тенор. Тенор прилежно пел, завязывая галстук перед зеркалом и гуляя по улице, катаясь в фаэтоне и сидя за столиком в кафе; тенор пел под аккомпанемент уличной шарманки, и у ног его падали медяки, завернутые в бумажки. Пышные слезоточивые кухарки лежали на подоконниках, высовываясь из окон во двор, и на плитах горели и пригорали забытые шницеля и блинчики. Тенор пел зачем-то в плавательном бассейне, и все сиятельные слушатели пребывали при этом в купальных костюмах. Тенор пел в кирхе, где его возлюбленная, немочка со смазливым лицом, хотела было сочетаться браком с каким-то лощеным графом парикмахерской наружности. Но тут невеста услышала чарующий голос тенора, бракосочетание расстроилось, она бросила жениха, второго по счету в этой картине, и бежала из-под венца с знаменитым тенором…