Высота
Шрифт:
— А вот наказ рабочих Красной Пресни. Прочитайте. Размножьте оба эти документа и познакомьте с ними каждого бойца и командира нашей армии.
— Но это же функции… — При виде мгновенно посуровевшего лица командарма Реутов, словно поперхнувшись, закашлялся, не договорив фразы.
— Вы хотите сказать, что это функции не оперативного отдела, а комиссаров и политработников?! — И, не дожидаясь слов оправдания со стороны полковника, в мозгу которого уже созрел вариант для исправления ошибки, резко бросил: — Считайте это моим приказом!
— Ваше приказание будет выполнено, товарищ генерал!
— И не позже чем завтра! В Можайске еще работает типография.
— Ясно! Слушаюсь, товарищ генерал! — с готовностью ответил Реутов и положил письмо и многотиражку с наказом краснопресненских рабочих в планшет.
— А сейчас проедем к работницам Красной Пресни. — Командарм легко спустился с заградительного вала и направился к машине.
За ним еле успевали адъютант и полковник Реутов.
Шофер, как и было приказано командармом, обняв руль и положив голову на руки, крепко спал.
— Никола!.. Кончай ночевать! — громко проговорил генерал, открыв дверцу машины и положив руку на плечо шофера, с которого сон мгновенно сдуло как ветром. — Вон туда, к тому реденькому леску, где темнеет вал. Проведаем краснопресненских тружениц.
Не прошло и пяти минут, как генеральская эмка, печатавшая за собой темный след по первому, еще не слежавшемуся снежку, остановилась у земляной насыпи противотанкового рва, из которого виднелись головы и плечи работающих женщин.
— Девоньки!.. Пятиминутный перекур без дремоты! К нам едет ревизор! — скомандовала высокая осанистая женщина лет тридцати, одетая в мужскую фуфайку и подпоясанная широким солдатским ремнем. Воткнув в землю лопату, она поправила выбившуюся из-под платка русую прядь волос, упавшую ей на глаза, окинула взглядом всех, кто вместе с ней рыл противотанковый ров. — Всем наверх!
Не прошло и нескольких минут, как по опущенным в ров дощатым сходням, словно по команде, на вал поднялось столько женщин, одетых в фуфайки и грубые спецовки, из-под которых выглядывали цветные шерстяные кофты, что генерал даже смутился. Глядя в усталые лица женщин, молча идущих в его сторону, он почувствовал, что ему предстоит нелегкий разговор. В глазах каждой застыл вопрос, не раз заданный пожилыми крестьянками деревень Белоруссии и Смоленщины, которые с боями пришлось оставлять врагу. В эти глаза тяжело было смотреть. Все скопилось во взглядах этих глаз: упрек, горечь, жалоба и мольба… И вера — этот спасительный островок, который придает человеку силы даже тогда, когда начинает колебаться надежда.
Первой подошла к командарму та высокая и статная, что подала команду на отдых. Было по всему видно, что она здесь старшая. На ее резиновые сапоги налипли ошметки красной глины. В ее суровом и мужественном облике и осанке угадывался характер непреклонный и решительный.
— Здравствуйте, дорогие женщины! — поприветствовал генерал обтекающих его полукружием женщин. Многие из них были совсем еще молоденькие, лет семнадцати — двадцати.
Ответное «здравствуйте» прозвучало глухо, вразнобой. В окружившей генерала, его адъютанта и Реутова толпе командарм заметил много худеньких подростков в вымазанной красной глиной одежде.
— Нелегкая вам досталась доля, дорогие женщины, — медленно проговорил генерал и, как бы оправдываясь, продолжил: — Но ничего не поделаешь, война. Война не на жизнь, а насмерть. Дело свое вы делаете мужественно. И об этом знают в Центральном Комитете партии и лично товарищ Сталин.
— А вы его видели, Сталина-то? — строго сведя крутые дуги черных бровей, спросила
— Видел… И совсем недавно. Два дня назад, — ответил генерал.
— Вы, наверное, большой военный начальник, если вас принимает сам Сталин? — напористо задала вопрос старшая.
— Как вам сказать, — нерешительно проговорил генерал. — Начальник я не маленький. Здесь, на Бородинском поле, я являюсь старшим. Командовать можайским рубежом обороны товарищ Сталин приказал мне. — И чтобы поднять дух у затаивших дыхание женщин, генерал повернулся к Реутову: — Оба документа мне!
Реутов поспешно выхватил из планшета то, что просил командарм, и протянул ему.
— Позавчера в Ставке Верховного Главнокомандования мне, как командующему армией, вручили два вот этих документа, которые сегодня будут знать все, кому выпала доля встретить врага на этом рубеже.
— Что это за документы? — звонко спросила курносая веснушчатая девушка в вытертой плисовой жакетке.
— Письмо рабочих завода «Серп и молот», а также наказ рабочих Красной Пресни. Если не ошибаюсь — ваш рабочий отряд с Красной Пресни?
По разноголосому гулу толпы, подтвердившей, что все они с Красной Пресни, командарм понял: вопрос его взволновал женщин, некоторые из которых уже стали вдовами и сиротами.
— Вы, наверное, генерал? — наугад определила звание командарма старшая в отряде.
— Да, я генерал.
— Тогда скажите, товарищ генерал, можно надеяться, что Москву вы немцам не сдадите? — С серых, бескровных губ молодой женщины слова слетали как затаенный укор, как осуждение.
Командарм остро почувствовал, что в этом прямом и беспощадном, как выстрел в упор, вопросе, словно в едином, монолитном сплаве, слились тревога и боль всех, кто стоял вокруг него на высоком глиняном валу. И эти слова словно обожгли генерала.
— Москву врагу не отдадим, — сквозь зубы, подняв высоко голову, произнес командарм. — Умрем на этом священном поле, но врага в Москву не пустим.
В толпе женщин прошелестел вздох облегчения.
Напряжение скупой беседы погасил неизвестно откуда появившийся дед Евлашка, прикомандированный председателем колхоза деревни Бородино к рабочему отряду краснопресненцев водовозом. Серая, видавшая виды заячья ушанка глубоко, до самых бровей, сидела на его голове, словно на чучеле, и как бы в тон сливалась с серой всклокоченной бороденкой и такими же серыми распушенными усами, над которыми вздернутый синюшный нос напоминал недозрелую сливу. Грубый брезентовый зипун, видавший на своем веку не только снег и дождь, но и во многих местах заляпанный масляными пятнами, сидел на нем так, будто Евлашку специально на смех обрядили по-скоморошьи. Широкие милюстиновые штаны с кожаными заплатами на коленях были с напуском заправлены в почти новенькие кирзовые сапоги, в которые дед мог свободно попадать ногами, прыгая с печки — настолько они были велики ему по размеру. Командарм заметил Евлашку еще издали, когда тот, бросив на передок водовозной бочки веревочные, с множеством узлов, вожжи, одной рукой поправляя сползшую на глаза шапку, а другой поддергивая штаны, бежал к толпе женщин. Толкаясь локтями, чтобы протиснуться поближе к большому военному начальнику, приехавшему на черном легковом автомобиле, Евлашка на ходу успел спросить у одной из женщин, что, мол, за птица пожаловала к ним на позицию, и, когда та произнесла слово «генерал», Евлашка весь как-то подобрался, приосанился, вскинул на затылок шапку и, сделав несколько широких шагов, очутился рядом с командармом.