Высота
Шрифт:
— В морских баталиях?! — Надежда Николаевна подняла на мужа недоуменный взгляд.
— А в земных баталиях — тем более! — Генерал вытер салфеткой рот и встал. — Против русского штыка не устоит ни один штык мира. А вот то, что с конвейеров заводов Крупна и заводов Мессершмитта и Юнкерса сходит во много раз больше танков, самолетов и самоходных орудий, — это уже другой вопрос. Вопрос важный и требует срочного решения. И чем раньше он будет решен, тем меньше русской крови прольется на русской земле.
— Почему только русской? Ты забыл, что жена твоя белоруска, — с упреком сказала Надежда Николаевна, твердо зная, что муж наверняка незамедлительно найдет ход, чтобы доказать свою правоту. — Ты, наверное, оговорился?
— Нет, не оговорился. Когда выражают мысль образно, категориями, нет нужды в анатомическом расчленении понятий. На нашу страну вместе с чистокровными немцами идут с огнем и мечом армии и соединения
Надежда Николаевна вздохнула, подошла к мужу, обняла его за плечи, прильнула щекой к груди.
— Ты можешь вспомнить хоть один случай, когда я была бы не удовлетворена твоим ответом? — В этом искреннем признании жены выразилось все, что наполняло ее в эту минуту: любовь, нежность, преданность, готовность пойти за мужем по любым дорогам войны. И если для выполнения воинского долга потребовалось бы вместе с ним отдать жизнь — она отдала бы ее не задумываясь.
Этот грустный, прощальный обед был вчера. А сегодня генерал несколько часов объезжал на своей видавшей виды эмке Бородинское поле. Уже в Можайске, куда он прибыл поздно вечером вместе с начальником штаба полковником Садовским и членом Военного совета бригадным комиссаром Гордеевым, а также с командирами, перешедшими по распоряжению Ставки вместе с ним из моторизованного корпуса в 5-ю армию, — полковниками Фесенко и Ермолаевым, — перед тем как лечь спать, командарм решил заглянуть в свои академические записи о Бородинском сражении 1812 года.
Над фразой Ф. Энгельса «отход с замечательным искусством», будучи слушателем военной академии, Лещенко глубоко не задумывался. Воспитанный на стратегической формуле «Если воевать, то на чужой земле», господствующей в советской военной доктрине в двадцатые и тридцатые годы, он впервые только сейчас вдумался в глубокий смысл высокой оценки Энгельса отвода двух русских армий под натиском армады Наполеона, покорившей многие государства Европы.
Лещенко читал свои старые конспекты о войне 1812 года, и в голове его рождались тревожные сомнения, которые — выскажи их открыто — наверняка оценят как крамольные и за которые, чего доброго, вместо повышения на должность командарма понизят до командира полка, а то и вовсе… При мысли об этом генерал почувствовал, как на лбу у него выступила испарина.
«В тридцать седьмом и тридцать восьмом годах с палубы военного корабля были смыты не такие рыцари битв, как я… Да что там с палубы! Полетели головы и тех, кто стоял на капитанских мостиках… Тухачевский, Блюхер, Егоров… Маршалы… А Якир?.. А Уборевич?..» Чтобы прогнать непрошенно вскипающие опасные мысли, генерал вернулся к конспекту. Из головы не выходили слова Энгельса, которые повели его разгоряченную мысль дальше и глубже: «Царь недолюбливал Кутузова, во многих вопросах ведения войны не доверял ему, по, когда пробил суровый час спасения России, он 20 августа 1812 года назначает полуопального полководца главнокомандующим и централизует в его руках всю полноту командной власти в русской армии». И снова, как по цепной реакции, крамольная мысль обожгла Лещенко: «Не поторопился ли Верховный, сняв Жукова с поста начальника Генерального штаба? В военной стратегии, говоря словами Энгельса, Жуков признает не «авторитет власти, а власть авторитета». Когда-нибудь эта формула Энгельса будет доминантой и в военном деле».
Когда командарм дошел в своих конспектах до донесения Кутузова императору Александру I о том, что после тщательной рекогносцировки местом генерального сражения с Наполеоном он выбрал огромное поле вблизи села Бородино, он перечитал это короткое послание дважды. И, глядя на карту можайского рубежа обороны, стал вдумываться в преимущества этой позиции, одновременно связывая боевые задачи своей, пока еще не сформированной, армии с равнинной местностью, на которой ему предстоит принять бой с наступающими на можайский рубеж обороны мотострелковыми дивизиями и корпусами 4-й полевой армии фельдмаршала фон Клюге, а также с 10-й танковой дивизией и механизированной дивизией СС «Рейх». Эти добытые фронтовой разведкой сведения двухдневной давности завтра же могут обрасти, как катящийся с горы снежный ком, прибавлением новых дивизий и танковых соединений. За три с лишним месяца войны командарм на своем опыте убедился, насколько искусны и опытны немцы в оперативном перестроении и в использовании в решающий критический момент наступления своих скрытых резервов.
Остановив свой выбор места для генерального сражения с Наполеоном на Бородинском поле, Кутузов писал Александру I в Петербург: «Позиция, в которой я остановился при
«Искусство… — тоскливо подумал Лещенко, окидывая пространство левого фланга Бородинского поля в сторону темной полосы Утицкого леса и деревни Утицы, из крыш избушек которой курились белесые столбы дымов, схваченные зорким глазом командарма. — Кутузов знал секрет этого искусства. А я вот не знаю. Сражаться с наполеоновской армией старому фельдмаршалу предстояло на местности, площадь которой была всего 56 квадратных верст: 8 верст по линии фронта, с севера на юг, и 7 верст в глубину, с запада на восток, от деревни Валуево до деревни Татариново. Там, на пятачке земли, предстояло сойтись двум великим армиям, и исход боя должны были решать штык, сабля и картечь. В рукопашном бою русскому солдату испокон веков не было и не будет равных. А здесь… — Командарм навел бинокль на деревню Шевардино. — Здесь фронт только одной моей, пока еще не сформированной, армии протянулся на 107 километров. Это не восемь верст по линии фронта для дислокации двух русских армий Кутузова численностью 126 тысяч человек и 640 орудий. Задача оперативного искусства Кутузова состояла в том, чтобы разбить численно превосходящую армию Наполеона, насчитывающую в своем составе 185 тысяч человек и около тысячи орудий. — Командарм отрешенно смотрел вдаль, занимаясь в уме арифметическим подсчетом. — Да, цифра внушительная!.. Треть миллиона воинов на линии фронта в 8 верст и в глубину — семь верст… И тысяча шестьсот сорок орудий! 205 орудий на линейную версту! А сколько лошадей, если учесть русскую и французскую конницу!..»
«К какому искусству нужно прибегнуть мне, чтобы весь этот, пока еще пустынный, оборонительный рубеж с десятками и сотнями блиндажей, траншей, окопов заполнить полками и батальонами, готовыми если не сегодня, то завтра принять бой. Где эти полки и дивизии?.. Где они?..» Ответ на этот вопрос вскинулся, как подбитая птица, пытающаяся взлететь: «Эти полки и батальоны были… Были… Но они остались лежать там, на земле Украины, Белоруссии, Смоленщины… А те, что двигаются с Дальнего Востока, из Сибири, с Урала… они еще в пути, они еще далеко. Успеют ли? Вон что делает воронье. Чует, что прольется здесь немало крови. И наверное, скоро. Очень скоро… Что я имею на сегодняшний день? Пока еще не полный состав 32-й дивизии Полосухина. В Можайск пока прибыли два стрелковых полка, запасной учебный полк из двух батальонов и батальон курсантов Московского Военно-политического училища. А ведь ей, 32-й Саратовской дивизии, предстоит занять рубеж в 42 километра. И это — на дивизию!.. От одних названий деревень дух захватывает: Бородино, Ельня, Семеновское, Утицы, Артемки, Шевардино, Авдотьино, Логиново… Когда-то Лев Толстой вдоль и поперек исходил эти деревни, редуты, батареи, флеши, чтобы проникнуться духом Бородина».
Много дум и тревог навеяли на командарма записи в общей тетради, на светлом переплете которой было выведено черной тушью: «Бородино».
Неожиданно вспомнился вчерашний разговор с начальником особого отдела армии полковником Жмыховым. Узнав, что вышедший из вяземского котла бывший начальник штаба дивизии полковник Реутов назначен помощником начальника штаба армии, Жмыхов по долгу службы поставил в известность командарма, что Реутовым, по рапорту капитана Дольникова, занимается следователь военного трибунала. Когда командарм спросил о причине расследования, начальник особого отдела был конкретен и категоричен: на совести начальника штаба московской дивизии народного ополчения, которая в конце июля была преобразована в кадровую дивизию Западного фронта, лежит не вызванный тактической необходимостью взрыв моста через Днепр и гибель санитарных машин с ранеными и медицинским персоналом. Свое сообщение полковник Жмыхов заключил кратко и жестко:
— Потопил в Днепре более тридцати человек… Из-за трусости. Спасал свою шкуру. Я читал рапорт Дольникова. Он аргументирован и убедителен.
Командарм поблагодарил полковника за информацию и распорядился, чтобы завтра к двадцати ноль-ноль к нему вызвали следователя трибунала, который занимается делом Реутова. Сплеча рубить не хотел: по своему опыту знал, что на войне бывают такие стечения обстоятельств, когда праведное дело со стороны может показаться стоящим на грани преступления.
Этот вчерашний разговор с начальником особого отдела сегодня, при объезде можайского рубежа обороны, нет-нет да вспоминался. Несколько раз Лещенко пытался встретиться с полковником Реутовым взглядом, чтобы хоть как-то почувствовать: лежит ли действительно на его совести груз вины, — но Реутов всякий раз отводил взгляд в сторону или опускал глаза в землю.