Высотка
Шрифт:
(Ты веришь в эту чушь? Я не верю, но циферки — упрямая вещь.)
А потом, когда мне будет конкретно за тридцать, склеротическая тень уйдет. События будут выплывать из-под нее постепенно, одно за другим. Сначала дырочки, которые к тому времени придется перелечивать (передний зуб с отколотым краем депульпировать, опилить и спрятать под коронку), потом слова песен, винные этикетки, номера комнат, имена попутчиков… Автобиография размотается как клубок, до зеленой сердцевины, до того ощущения чуда, которое было со мной, когда я поднималась по лестнице химфака, в сумочке ручка, шоколадка, пять рублей денег и «Двенадцать
Впрочем, это совсем свежая тема и мы ее пока толком не обработали.
(Ну и как к этому относиться?
Да никак. Из любого правила бывают исключения.
Ты, например.)
Когда готовилась к госам, совершила еще одно открытие.
Автор учебника по теории памяти — женщина! Мне кажется, даже наши преподы этого не знают. Клацки, Роберт — так записано в конспектах, так я думала до вчерашнего дня. Но оказывается, она вовсе не Роберт, а Роберта! На титульном листе посвящение — памяти моего мужа Арнольда.
Муж, страдающий забывчивостью? Не донес жене цветочков?
Неудачная шутка, а все потому что я взволнована. Открыла книгу — и из нее вылетела пыльца девяносто первого года, и я вдохнула хорошенькую порцию одесского воздуха, почувствовала запах свежесваренного кофе, дачного шашлыка и Машкиных сырников, листового салата и редиски, хотя Баев авторитетно утверждал, что редиска не пахнет, и что нам с Марией это только кажется. Но она пахнет, и салат, и даже воздух в районе станции метро «Университет» совсем не такой, как уже, скажем, на «Спортивной».
Книжка библиотечная, наверняка именно та, по которой я готовилась, они ведь у нас часто бывают в одном экземпляре, отсюда и утренняя давка в читалке. Темно-синяя обложка, стилизованная под перфокарту — потому что Роберта Клацки когнитивист, она верит в компьютеры и программы, точнее, в то, что нас можно уподобить вычислительному устройству, спереди вход, сзади выход, посредине черный ящик… Смешно, не правда ли?
Регистры, энграммы, сетевые модели; ретроактивная интерференция, ошибки воспроизведения, зачет послезавтра; конкурс бумажных самолетиков, летотехника, платформа сто пятый километр; каталоги образов, визуальное и семантическое кодирование, высокий этаж, вид на лето; мы не закрываем окна, мы не спим вообще никогда, потому что жалко тратить время на сон…
Если бы Петя незаметно подсунул в мою стопку книг монографию о бозонах, сигма-гиперонах и странных кварках, я бы и ее освоила, не ощутив перехода.
Волна цветения, волна тепла… Экзамены отскакивают один за другим.
Все это приметы легкости.
Память удерживает на лету бумажный самолетик, она удерживает нас прежними. Я захлопываю эту книгу и ставлю ее на полку, беру другую, но на титульном листе снова девяносто первый год, вместо текста разглаженный лист, который когда-то был самолетиком, немного потрепанный на сгибах, и буквы сбегают с него по одной, сегодня чудесный день, а легкость и счастье заразительны.
Что труднее всего простить?
Конечно, хорошее. То, что оно сначала было (и ведь было же!),
Нелепо себя повела, позорно, нелогично — вывезла посуду, занавески, потом выбросила — но именно этот нелепый жест и придает финальному эпизоду что-то человеческое. Я рада, что дала слабину. А держаться гордо и с достоинством можно и потом.
Некоторое время пребывала в уверенности, что Баев этого так не оставит. Найдет меня. Допустим, я столкнусь с ним у Маринки, или в трамвае, да где угодно. Через год, два, три. Ведь историй без точки не бывает. Мы обязательно встретимся, и вот тогда…
И что, собственно, «тогда»? Обнимемся и расплачемся? Распишемся? Проясним все вопросы, подобьем счета? Покажем друг другу фотографии детей?
Стоит вот так перечислить, как сразу же наступает отрезвление. Правда, оно сейчас надолго не задерживается. У меня явный рецидив, который бог знает сколько будет продолжаться.
Потерпи меня, пожалуйста. Это как вирус — сиди дома, пей чай с малиной, потей. Пока как следует не пропотеешь, не избавишься.
Кстати о точках — сегодня выбросила баевскую зачетку. Страница семь, третья строка сверху, двадцать пятое июня, физика, «уд». Подпись, как говорит Самсон, подделана, и не слишком умело. Да, это было адресовано учебной части, не мне, но все-таки…
Он там такой смешной на фотографии — в галстуке. Снимался на взрослый документ, наверное, еще на химфаке или при поступлении. На вид лет семнадцать, не больше. Мальчик из провинции, немного растерянный, море амбиций, олимпиадник-всесоюзник, затылок щеточкой, глаза злые. Круглосуточное шоу, чтобы доказать в первую очередь самому себе. А мы думали, что это ради нас.
Что забудется первым? Говорят, вытесняется плохое, но это верно лишь отчасти.
То хорошее, потерю которого трудно перенести, забывается еще быстрее. Остаются только знаки — годы, города, действующие лица, и некий общий радикал — «было дело», «вычеркиваем» или «хранить вечно». Знаки-стрелки, указывающие друг на друга, легко выстраиваются в цепочку. История загерметизирована, свидетели в заговоре, они давно перетерли между собой все показания, комар носа не подточит. Событие превратилось в сюжет, доступно для пересказа, при желании его даже можно экранизировать. Каноническая версия готова. С ней удобно жить, она не причинит боли, потому что она тебя больше не касается.
Когда-то я надеялась на дневник, что он сохранит, удержит, что с ним я собираю, а не расточаю, но в дневнике снова даты, города, действующие лица, нечитаемая интонация, наивный юношеский романтизм, беспомощный набор букв… Медвежьи междометия, предназначенные для живой речи, на бумаге совершенно теряют смысл. Мой дневник вопит — «смотри! разуй глаза!», но я ничего не вижу. Хуже того — читая его, я как бы прохожусь ластиком по тексту. Чем больше читаешь, тем меньше остается. Текст вызубрен наизусть, он волнует не больше, чем таблица умножения.