Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели
Шрифт:
Незаметно для себя Ладо свернул на Балаханское шоссе и подошел к дому, в котором помещалась первая их типография. Захотелось заглянуть внутрь, но он прошел мимо. По соседству жили излишне любопытные люди — одна из причин, по которой пришлось убрать отсюда типографию. Пройдя немного, он оглянулся. Возможно, что больше не придется увидеть дом, в котором родилась «Нина». Когда из «Искры» сообщили, что конспиративное название типографии будет «Нина», Ладо сказал: — Уж не в честь ли святой Нины — распространительницы христианства в Грузии ее так назвали? — Гальперин рассмеялся: — Что ж, это дважды символично. Ведь имя «Нина», как вы мне говорили, распространилось по миру из Грузии. Пусть будет так: в Кишиневе — «Акулина», а на Кавказе — «Нина». — А что, была такая женщина по имени Акулина? — спросил Авель. — Чем она прославилась? — Гальперин не был смешлив, но захохотал, повторяя: — Простите меня… Ой, не могу!.. — Авель посмотрел на него и тоже засмеялся. Он умел отнестись к себе с юмором.
Пройтись, что ли, до дома Али-Бабы? Можно. В этой одежде, в очках, с бородой, его не узнают, да и вряд ли кто-нибудь выберется
Сюда перенесли типографию с Балаханского шоссе. Жаль, нельзя увидеть Али-Бабу и его сынишку Нури. Они обрадовались бы ему.
Али-Баба, когда они работали, заходил вместе с сыном, присаживался и молча наблюдал. Он просил: — Возьми к себе Нури в ученики, Давид, пусть пять лет бесплатно работает, научится книжки делать, ученым человеком станет. — Нури, когда отдыхали, забирался на колени к дяде Давиду и приглаживал его растрепанные волосы. Или брал оттиск и, водя пальцем по буквам, спрашивал: — Это что? — Это буква «б». — А это? — Это «р»… Все вместе «Брдзола», а означает это слово «Борьба». — Нури можно было отвечать на такие вопросы. Он по молодости лет все быстро забывал.
Кржижановский, услышав, как законспирирована «Нина», только ахнул: — Здесь, в России, вы провалились бы на второй же день, — сказал он. Кржижановский был прав. Но в Баку — хаотичном, многоязыком, где почти все были приезжими и не знали друг друга, каждый предприимчивый человек или открывал сапожную мастерскую, или варил леденцы, или клеил картонные коробки, или ткал коврики. Разрешения на создание кустарной мастерской не требовалось. Мастерские открывались, быстро прогорали и возникали вновь. По-бакински все было в порядке вещей: ковыряются себе Давид с помощником Вано, деньги зарабатывают. Секретов от хозяина нет. Хочешь зайти поговорить — милости просим, а чужих не приводи, Али-Баба, они только мешать станут. Что посторонние могут помешать, Али-Баба понимал — он видел, как много работают Давид и Вано, и одобрял их. Залог безопасности «Нины» был именно в этой «открытости». Заметь Али-Баба, что от него таятся, он заподозрил бы неладное: вдруг мошенники?
Так было. Но теперь, когда жандармы рыщут повсюду, искрякам придется стать осторожнее. Хозяин дома Джибраил смекалистее, чем Али-Баба. Хорошо бы включить его самого в работу, а еще лучше — подыскать на будущее новое убежище и вырыть под домом подвал с потаенным ходом. Надо сказать об этом Авелю. Пусть посоветуется с Красиным, тому нетрудно набросать чертежик…
Жандармы, наверное, до сих пор считают, что «Брдзола» печатается за границей. В статье «От редакции» для первого номера специально было написано, что, находясь вдали от родины, редакция лишена возможности своевременно давать хронику и просит читателей писать о революционном движении в Грузии. Бывало, наборщик Вано и он не выходили из дома Али-Бабы месяцами. Мало кто из эсдеков знал, где находится «Нина». Даже Красина сюда не приводили. Таково было требование Ладо — он остерегался своих больше, чем Али-Бабы и соседей-мусульман. Али-Бабой жандармерия не интересовалась, дворников в Баку только еще заводили. Но за эсдеками следили филеры, и любой находящийся под наблюдением эсдек мог, не заметив «хвоста», навести на типографию жандармов. Остерегаясь, Ладо не говорил и наборщику Вано, что типография называется «Ниной». В шутку Ладо называл ее типографией Али-Бабы и двух разбойников.
В том, что только Авель приходил в типографию, было одно неудобство — если он уезжал из Баку, никто не приносил еду, и они часто голодали. Как на зло, на другой стороне улицы был в подвале духан [1] . Оттуда пахло шашлыком и пловом. Запахи из духана терзали, как терзают грешников в аду, приговоренных к голоду, поставленные поблизости яства. Если становилось невтерпеж, Ладо предлагал: — Будем питаться запахом. Вах, какой вкусный плов, я уже сыт.
Уставали и от бессонницы. Вано долго крепился. Наконец ночью вдруг бросил маховик. — Не могу больше, Датико, хочу спать. — Круглое, плотное лицо его с челочкой черных волос на лбу было сонным, как у ребенка, и он шатался. — Ложись, — разрешил Ладо. Вано вышел в другую комнату, было слышно, как затрещала тахта. — Датико! — вдруг позвал он. — Да, Вано. — Давид, тебе не бывает трудно смотреть на меня? Понимаешь, все время перед глазами одно лицо, один человек и день, и ночь, и месяц… — Нет, Вано. А с тобой так бывает? — Я просто так спросил, Давид, подумал, вдруг тебе надоело, что я все время торчу перед тобой. — Вано вздохнул и захрапел. Ладо сел, придвинул лампу, но глаза слезились, править гранки он больше не мог. Задумавшись над словами Вано, он почувствовал тоску по близкому человеку и, закрыв глаза, стал вызывать в воображении разных людей, но из этого ничего не получилось. Он вытер руки, отворил дверь и вышел во двор. Светила большая луна. От свежего воздуха закружилась голова. Ладо хотел вернуться, прилечь, но в калитку вдруг стала царапаться какая-то собака. Ладо прислушался — кроме собачьего повизгивания, ничего не было слышно, и он открыл калитку. Во двор вбежала остромордая собака с обрубленными ушами и обрывком цепи на шее. Ладо протянул руку, собака отскочила. Сухое, поджарое туловище напряглось, собака принюхивалась, а ее темные, в желтых ободках глаза пытливо рассматривали Ладо. Он улыбнулся, она замахала хвостом, дала себя погладить, лизнула ему руку, легла на спину и задрала лапы. — Собачина ты этакая, — сказал Ладо, — откуда ты взялась? — Она поднялась, вошла в галерею, оттуда в комнату. Ладо пошел за ней. Собака понюхала спящего Вано. Он всхрапнул. Собака отскочила, взъерошилась и вопросительно посмотрела на Ладо. Он засмеялся. Собака обнюхала комнату и побежала к выходу, оглядываясь на Ладо. Недоумевая, он направился за ней. Собака вывела его на улицу, тявкнула и, оглядываясь,
1
Духан — закусочная, трактир.
До сих пор осталось нелепое чувство потери, словно он то ли изменил кому-то, то ли в чем-то ошибся. Красин пожал бы плечами, услышав историю с собакой. Он говорил: «Не употребляйте, пожалуйста, вы этих словечек: «кажется», «ощущаю». Точнее надо — факт за, факт против, вывод».
Ладо колесил по бакинским улицам. А как назывались улицы в Самаре, по которым он ходил, пытаясь узнать, где находится явочная квартира? Одна называлась Царской. Чуть ли не в каждом городе Российской империи есть Царская улица, Николаевская, Александровская. Красин как-то показал запрещенную книгу француза маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» и перевел: «В России рабское восторженное поклонение, безмерный фимиам… культ обожествления своего монарха прерывается вдруг страшными кровавыми антрактами». Когда-нибудь люди перестанут рабски поклоняться царям и называть улицы Николаевскими и Александровскими.
По привычке все ускоряя и ускоряя шаг, Ладо пошел в сторону Чадровой улицы. Немного не дойдя до дома Джибраила, где стояли печатная машина, стереотипный станок и кассы со шрифтом, он поднял голову и круто повернул обратно. Места, связанные с типографией, притягивают его сегодня к себе как заколдованные.
Ладо, прищурившись, посмотрел на солнце. Хорошо, что он дал себе волю погулять по городу. Не так уж много надо человеку, достаточно вообразить, что ты свободен в своих поступках. На самом же деле человек в нынешних условиях волен только в своих мыслях, да и то, если он держит их при себе.
Выйдя к окраинным улицам, Ладо издали посмотрел на черную землю, окутанную вонючим дымом, — где-то горел мазут, и крохотные темные фигурки суетились вокруг пожарища. Пожары бывали часто, хозяева ставили водку ведрами за спасение своего добра, и люди лезли в пламя, чтобы потом хоть ненадолго забыться в пьяном угаре.
Обратно Ладо шел кружным путем, мимо ночлежного дома. Он побывал там как-то. Во дворе ночлежки цементные ямы для нечистот залиты карболкой, смрадом от них несет на всю округу. В бараке — нары, покрытые грязными циновками, по которым бегают жирные клопы. Среди босяков ночлежка считается приличным пристанищем. Но рабочие нефтепромыслов не могут платить пять копеек в день за место на нарах.
Навстречу, волоча босые ноги, шел чумазый, с нечесаной головой и опухшим лицом человек. Мешок с дырами для рук свисал с костлявых плеч, бесцветные глаза, лишенные ресниц, с веками, изъеденными какой-то болезнью, невидяще смотрели на Ладо. Приблизившись, оборванец протянул руку и остановился. Мозолистая клешня его не просила, а требовала.
Роясь в карманах, Ладо с жалостью всматривался в опухшее от долгого недоедания, почерневшее лицо. Куда-то запропастились десять копеек — сдача, полученная от торговца колониальной лавки. Видимо, Ладо обронил монету. Других денег у него не было.
— Кто ты? — спросил Ладо по-русски.
Человек не ответил.
Ладо повторил вопрос по-грузински, по-армянски и по-осетински.
Человек молчал. Или не понимал, или был глухим.
Как помочь несчастному? Снять с себя сюртук? Невозможно, любой встречный обратит внимание на него и запомнит. Привести с собой на квартиру? Но кто он, этот человек? Ладо нашел в кармане листок бумаги, карандаш, быстро написал на одной стороне листка адрес родственников, на другой: «Помогите этому несчастному чем сможете, накормите хотя бы. Л». И положил листок на протянутую ладонь. Рука опустилась, бумага слетела на камни, и человек снова требовательно протянул руку. Глаза его были настолько пустыми, что сквозь них, как показалось Ладо, виднелся забор ночлежки.