Выстрел в Опере

Лузина Лада

Стол стоял в некотором отдалении от других и явно слыл лучшим. Видимо, язык денег люди понимали во все времена, вне зависимости от степени косноязычья тех, кто их тратил.

— Да за «катеньку» он бы понял тебя и на языке тумбо-юмбо, — весело возмутилась Маша, умостившись за стол с бельведером. — В «Европейской» обед из пяти блюд по таблоиду «без излишеств» стоил… То есть стоит сейчас рубль. Один рубль! А ты ему сто дал на чай! С ума сойти можно!

— Верно, — согласился Мир Красавицкий, — сто рублей в 1894, как сто

долларов в 1994, означают: все должно быть на высшем уровне.

— Ты меня обманул!

— Отнюдь. Я доказал тебе, что мог бы прекрасно жить здесь.

— Тебя б все равно считали странным.

— А я б им сказал, что я из Америки!

— Тогда да, — улыбнулась Маша и нежданно словила на странности себя.

В ее душе снова царил мир и покой, — и виноват в этом был Мир.

Рядом с ним она чувствовала себя защищенной. Он обнимал ее заботой. Заражал азартом к разгадке, — понимал ее, выбитую из колеи, лучше, чем она сама.

Он заставлял ее улыбаться!

— К слову, что такое бельведер? Звучит неприлично, что-то среднее между биде и бюстгальтером, — выдал ее кавалер.

— Прекрасный вид. — Маша качнула подбородком в сторону окна, у которого поместил их официант. — Хотя, вообще-то, обычно так называется место на возвышенности, с которой открывается вид…

— А ты никогда не задумывалась о том, чтобы остаться жить здесь? — спросил он, вдруг странным образом озвучив ее потаенные мысли.

Маша опустила взгляд в заоконье — в изумительнейший по красоте belvedere на заснеженную Царскую площадь, бездействующий зимний фонтан «Иван», белую гору Царского сада, виноватый или ни в чем не виновный трамвай. Но трамвай не портил сказки.

«Человек погиб…

Я должна это знать?»

«Святки. Рождество. Новый год. Потом Богоявленье».

— Все время, — страстно призналась она Красавицкому. — Я думаю об этом все время, что я здесь.

— Не хочется обратно, да?

— Да.

— И мне тоже не хочется, — сказал Мир. — Мне нравится тут. Всего час, а я уже стал героем.

— И я… В смысле, я здесь совсем не такая, как там. Словно тут я такая, как надо.

— Ну так что, остаемся?

— Ты серьезно? — прозондировала она Мира глазами.

— А почему нет? — дернул плечом тот. — Сама подумай, кто я такой там? Убийца. Сатанист. Кто там ты? Послезавтра ты можешь перестать быть Киевицей. Или, того хуже, погибнешь во время поединка…

«Или того хуже — выживу и вернусь домой, к маме.

…а месяца через четыре все равно придется признаться, что я жду ребенка.

Как она будет кричать… как она будет кричать!

А я даже не смогу ничего объяснить. Ведь сказать, что его отец — Михаил Александрович Врубель, все равно, что…

что…»

— А здесь нас никто не знает, — продолжал соблазнять Мирослав, — мы можем сойти за семейную пару. Сойти, а не пожениться, — предупредил он отказ. — Навскидку, на полке в вашей

Башне лежит пачек триста денег, не меньше. В пачке двадцать купюр — сотенными и пятисотенными. По самым-пресамым минимальным подсчетам, это… — Он пошевелил губами, считая. — Больше полумиллиона. С такими деньжищами в XIX веке можно так развернуться!

— Они не только мои, — испугалась искуса Маша, — они Катины и Дашины.

— Маш, — весело пожурил он никудышность отмазки, — на хрена им бумажки? В наше время это даже не раритет, а так, симпатичный мусор.

Он был прав!

И искус, уже овладевавший ею однажды, подкатил к горлу вновь.

Остаться здесь… забыв про Суд меж Небом и Землей, который они наверняка проиграют, забыв безответное: «Что делать? Куда идти? Как объяснить матери?» Остаться здесь, где она не будет беременной двадцатидвухлетней студенткой, на которую, помня странный поклон Василисы и Марковны, в институте всегда будут таращиться косо, с пристальным непониманьем, со злым шепотком. Не станет затюканной собственной матерью матерью-одиночкой, неспособной даже внятно озвучить имя отца.

Ведь здесь, здесь, здесь — в 1894 или -5 году отец ее ребенка еще жив!

И еще не женат! Еще два года, как не женат!

Осознание окатило Машу пожаром.

Она замерла, пытаясь унять дрожь в руках, побороть набросившуюся на нее непреодолимость желания, с криком вскочить из-за стола, забрать у Мира все деньги и бежать-бежать-бежать, ехать туда, где он — жив!

Конечно, сейчас, в 1894 или -5 году, она вряд ли сможет объяснить Мише Врубелю, как ей удалось забеременеть от него — в 1884. Но он вспомнит ее! Он помнил ее всю жизнь. Он любит ее! Он, по-детски искренний, добрый, бесконечно склонный к самопожертвованию, примет ее и с «чужим» ребенком! Он обвенчается с ней…

Потому что здесь…

«Как я не подумала раньше? Здесь…»

Здесь, в 1894 или -5, она — не Киевица! А значит, может войти в свой, самый любимый, Самый прекрасный в мире Владимирский собор, позабыв про свою «нехорошесть», неприкаянность, проклятость…

Позабыв про папу? Про Мира? Нарушив данное ему обещание? Ведь будучи не Киевицей, она не сможет его расколдовать, а будучи с Мишей, не сможет быть с ним.

Забыв про Город? Киев, которому угрожает опасность?

Нет.

Нет…

«Может, потом?»

— Стоп! — с облегчением отогнала искушение она. — Какое жить? Мы же упремся в революцию. А это все, конец. Киев горел десять дней, людей убивали на улицах только за то, что у них пенсне на носу. А потом первая мировая война, вторая мировая, голод 33-го года…

— Да, — сказал Мир. — Я и забыл. Но мы можем уехать в Париж.

— Нет.

В Париж Маша не хотела и потому достала из ридикюля журнал «Ренессанс», порадовавшись, что его бумажная, стилизованная под ретро обложка идеально соответствует месту и времени.