Выстрел в Опере
Шрифт:
Анна, казавшаяся сверху невыносимо крохотной (безнадежно-беззащитной), пыталась вскарабкаться обратно.
Бессмысленно! Если бы по стенообразной горе можно было подняться наверх, медведь давно бы сбежал из вольера.
Зверь шел к Анне.
Она встала на четвереньки. Пальтишко задралось. Маша увидела бурые чулки на подвязках, подумала неважное: «Как ей не холодно?»
Ей не могло быть холодно. Ей было страшно!
— Сделайте… кто-нибудь! Он же ее!.. — не унимался женский глас за решеткой.
Взобравшись на небольшой бугорок,
Медведь прыгнул.
Анна закрыла глаза.
— А-а-а-а! — донеслось.
Но зверь вдруг недоуменно замотал головой. Постоял и пошел прочь.
К маленькой Рике.
Теперь он шел иначе — медленно, точно в его приближении, во взгляде его исподлобья, в каждом косолапом шаге каждой из четырех его лап был некий церемониальный и тайный смысл.
Прилипшие к звериной решетке кавалеры в картузах, котелках и форменных шапках, дамы в шляпках и платках застыли, — неясное, ставшее неотвратимым, прорисовалось в очертаньях горы, в белоснежности снега, крошащегося с небес равнодушною манкой, в протяжном и крякающем крике черного ворона.
— Нет! Нет! Нет! — скомкал тишину Машин страх.
Неизвестный храбрец в штанах с лампасами вскарабкался на решетку.
Но его героичный поступок выявился запоздалым.
Кто-то высокий, в темном пальто уже спрыгнул с горы, подхватил на руки двухлетнюю Рику.
— Пшел вон! — бесстрашно и грозно громыхнул он на медведя.
Косолапый зарычал, ощерив желтую пасть. Ударил лапой.
Но Мир — а это был именно он — увернулся от удара так быстро, что Маша только заморгала глазами.
— Беги ко мне! — Мир вильнул к Анне.
Та не заставила себя ждать — она мчалась к спасителю. Тот ухватил ее на ходу, рванул к ограждению. Сидевший на заборе несостоявшийся герой в штанах с лампасами принял спасенных девочек Горенко.
Мир феерично перемахнул забор.
И был встречен громогласными аплодисментами.
— Мир, ты — герой! Настоящий герой!
— Оставь. Их все равно бы спасли. Ты читала в статье: у Ахматовой умерла сестра Ия. А эта — Рика. Просто ты так испугалась, и я подумал: лучше вытащить их, чтоб ты не страдала.
— Мир, ты такой молодец! Ты не побоялся!
— Мне нечего бояться, — сказал он. — Кроме одного, что однажды ты прогонишь меня.
— Я тебя никогда не прогоню!
— Обещаешь?
Он спросил это так серьезно, что у Ковалевой засосало под ложечкой.
Его «обещаешь?» было тяжелым, как скрижаль, на которой издал свои первые законы Господь.
И Маша спешно прикусила восторженный язык.
— Обещаешь? — с настойчивостью повторил Красавицкий.
«Что сказать?» — заныло испуганно.
Сказать «Нет» после «я тебя никогда» было нелогично и подло.
Сказав «Да», она даст вечный обет: жить с Миром — не в любви, так в радости и в горе…
До смерти!
Но Ковалева не собиралась вступать в платонический брак на Царской площади образца 1894 или -5 года.
— Что
«Почему он любит меня? Он должен был меня разлюбить! Что-то не так было с Дашиной Присухой…»
— Мир, — хмуровато проговорила она, изучая носки темных ботиков, — я обещаю, что найду способ тебя распресовать.
— В смысле?
— Расколдовать. Я найду Отсуху.
— А если не найдешь?
С секунду Маша переминалась с ноги на ногу.
Затем:
— Тогда я буду искать ее до смерти. Я не брошу тебя до тех пор, пока не смогу тебе помочь! Обещаю, — принесла она страшную клятву.
— Идет! — Он страшно обрадовался. Завертел головой. — Как здесь все-таки здорово. И воздух такой нереальный. Как в деревне! Логично, машин же нет. Вокруг сплошные сады. Не могу поверить, что я — в Киеве. Все такое маленькое — я чувствую себя Гулливером. И лысое. То есть, так мало домов, одни деревья…
Киевица кивнула.
За их спинами прятался сад цветов — Шато-де-Флер.
Слева, на горе, проживал окруженный собственным садом Институт Благородных Девиц.
Впереди Машин, омраченный нешуточным обещанием, взор радовал (еще не заслоненный нелепо-уродливой музейной махиной имени Ленина) царственно-белый сад «Владимирская горка».
А чуть правее — здание Купеческого собрания, заслонившее свой крохотный, но самый благоустроенный в Городе сад, посещать который по нескольку раз в неделю почитал святым долгом любой «правоверный киевлянин».
— Три дня назад, когда я была здесь, — втоптала Маша в снег любовную тему, — Купеческое собрание только-только построили.
— Три дня назад?
— Ну да, — в 1884 году! А знаешь, почему его построили здесь? Это настоящий анекдот! С Днепра по Крещатику несся такой порыв ветра, что дамам постоянно сдувало шляпки. И Купеческим собранием заткнули дыру от сквозняка. Я читала, в советское время здание решили снести. Но киевский поэт Юрий Рыбчинский пошел к мэру и рассказал ему эту историю и, таким образом, сохранил Собрание…
— О, боже! Маша! — Мир подскочил, как ребенок. — Ты видишь его? ТРАМВАЙ!
Снизу, по Александровскому спуску карабкался смешной маленький трамвайчик на стальных винтообразных рессорах.
— Ну да, сейчас же 94-й, — возрадовалась студентка. — Он пошел еще в мае 1892. Киевский трамвай был первым в России!
— То есть их нигде больше не было? — пришел в восторг Мирослав.
— Нигде. Только у нас, — горделиво похвасталась его просветительница так, точно этот, приближающийся к ним первый электромотор запустил не военный инженер генерал Струве, а она сама — причем собственноручно! — Киевляне жутко гордились свом трамваем. Он был национальным героем! Трамвай первый сумел преодолеть крутизну киевских гор. Ни омнибус, ни конка, ни локомобиль не справились… Поначалу генералу Струве тоже не верили. Инженеры писали, что электрическая конка — химера. Двигать с помощью электричества вагоны можно только на столиках, в виде игрушки.