Выстрел в Опере
Шрифт:
— А как называется сейчас эта улица? — Катя забралась на подоконник с ногами.
— Фундуклеевская, — сказала студентка.
«Почему подслушивала на Фундуклеевской разговор Миши с невестой?»
— И по ней царь ехал в оперный театр?
— Да.
«Для чего Персефоне понадобилась революция? Чтоб снести полсотни церквей? Чтоб Киев перестал быть Столицей Веры? Чтоб Земля победила Небо?
Но того же хотела Кылына.
Почему тогда Кылына хотела отменить революцию?»
— И на ней стояла коляска с Ахматовой?
— Да…
«Почему —
И почему, наконец, строка про Венеру и Марс в красной книге, найденной на конспиративной квартире Кылыны, была подчеркнута рукою Кылыны несколько раз?»
— И по ней ходил Булгаков?
— Ходил.
— Царь… Булгаков… — вздохнула Катя. — Нереально.
— Что тут нереального? — немедля придралась Даша Чуб. — Мы по этой улице каждый день ходим. Почему в нашем времени тебе не казалось нереальным, что по ней ехал царь?
— Потому что в нашем времени я об этом не думала, — просто ответила Катя. — Маш, а где стояла я?
Этот архиважный вопрос оторвал Машу от книжного шкафа.
— Сейчас я тебе покажу. — Отложив книгу и хмурость, разведчица натянуто улыбнулась и направилась к Кате. — Вон. — Перегнувшись через заполонившую подоконник товарку, Ковалева закрутила указательным пальцем. — У того фонарного столба стояла коляска. А ты — неподалеку от той витрины. Ты была в такой огромной шляпе, красивой. А хочешь знать, откуда я знала, что ты не покончишь с собой?
— Интересно! — многозначительно вскинула брови Землепотрясная Даша. — Она блефовала?
— Катя, я очень, очень за тебя переживала, поверь! — заверила Катю разведчица. — Но я знала: ты не покончишь. Потому, что видела тебя в Прошлом. А значит, то, что я видела, еще должно произойти. А раз должно, ты не умрешь, пока оно не произойдет.
— Но как я могла там очутиться? — Дображанская недоверчиво всматривалась в далекий магазин «Мадам Анжу», на противоположной стороне Фундуклеевской.
Ковалева ждала этих слов.
Катя произносила их не раз. И Маша тоже не раз уворачивалась от ответа.
Она готовилась к нему.
И надеялась: Катя к нему готова.
— Я знаю, — сказала она, — вы не хотите отменять революцию. Но я знаю, вы согласитесь!
— Черта с два! — безнаказанно чертыхнулась Чуб. — Отменять Украину я позволю через мой труп!
— Я видела «Вертум»! — Маша глядела на Катю. — Я видела тебя. Помнишь, я объясняла: приходя в Прошлое, мы меняем его самим своим присутствием там? Но из этого правила есть исключение.
— А именно? — Сунув книжку с Яном под мышку, Чуб скатилась с дивана.
Центр событий переместился к окну, а Даша не любила чувствовать себя где-то с краю.
— Я не говорила. — Ковалева виновато скосила глаза. — Демон считает, что быть Киевицей Город выбрал меня. Только
— Я тоже не говорила, — ухмыльнулась Дображанская. — Василиса считает: Киевицей буду я. Только я. А ты, Маша, не обижайся, в тебе нет ни капли ведьмацкой крови. Это доказано.
— Значит, что я должна быть Киевицей, никто не считает! — Чуб таки почувствовала себя самой крайней.
— Я не ведьма? — подивилась студентка. — Странно… Дело в том, что Демон видел меня. В 1884 году, с Врубелем. И там я уже была Киевицей. Вы понимаете? — обняла она взглядом подруг. — Он видел меня за сто лет до того, как я пошла в Прошлое и изменила его своим появлением! В этом и состоит исключение.
— Я не совсем понимаю, — сказала Катя.
— Менять Прошлое — все равно что вносить в уже напечатанный текст правки от руки. А исключение — это все равно что открыть учебник по истории Киева и увидать там свой собственный портрет! — изобрела метафору Маша. — Демон видел меня в Семадени. Я видела тебя в 11-м году. Я видела «Вертум»! И Кылына видела тоже. Потому и написала «К+2 верт»! Она видела тебя там, у магазина «Мадам»! Понимаешь? До того, как мы пошли туда, до того, как «открыли учебник», наши образы уже были там! А значит, это фатум, судьба! То, что должно быть, потому что должно — и быть иначе не может!
Даша незамедлительно открыла учебник «История Киевиц».
— Может, хоть там есть мой портрет… — обнадежилась она.
Катерина смотрела в окно:
— Смысл ясен. Есть поступки, которые ты не можешь не совершить. Потому они прописаны в истории заранее. Но поверить трудней. Я стою у той витрины.
— А не нужно мне верить, — огласила младшая из Трех Киевиц. — Сама посмотри.
Почуяв концептуальность момента, Машина память вспышкой выдала текст, который бормотал Киевицкий, меняя один год на другой, без всяких ключей и паролей.
Ковалева даже не думала: «А получится ли?», как щелкнула пальцами, и, словно на телевизионном экране, одно изображение сменило другое.
День — вечер.
Весну — осень.
Приличествующе неспешных прохожих — плотная, подвижная, бурлящая праздничным ажиотажем толпа, оккупировавшая Фундуклеевскую.
Катя волною прильнула к стеклу.
Даша уронила книжку, рванула ко второму окну.
— С ума сойти! С ума сойти! — заверещала Чуб, вскарабкиваясь на подоконник, жадно въедаясь взором в царский поезд. — Землепотрясно! Жаль, бинокля нет…
Не думая, Землепотрясная рванула задвижку, распахнула створки окна, почти вывалилась наружу.
Этого Маша, втиснувшаяся Кате под локоть, не видела, — иначе б перепугалась: явление дореволюционному миру девушки в шортах-мини и вышиванке, подвязанной, как купальник-бикини, может вызвать в 11-м году вторую революцию — преждевременную и сексуальную.
Но революционная голоногость Даши Чуб прошла незамеченной, как и она сама — весь честной и бесчестный народ пялился на проезд венценосца.