Выстрел в Опере
Шрифт:
Маша охнула.
Чуб громко ойкнула.
За 13 часов холодной войны обе успели произнести нечто подобное:
«Я не уверена, что хочу быть Киевицей… Тут как-то сразу все наложилось. И то, что я из дому ушла, и то, что мы не можем в церковь войти. Я мимо Владимирского собора сегодня шла, меня как ударили!» — сказала студентка, понимавшая лучше иных, о чем глаголет им Катя.
За право владеть этим Городом у нее, как и у старшей из Трех Киевиц, отобрали всю ее жизнь — ее любовь, ее «я»!
«Я — певица! Певица, а не Киевица! В гробу я видела
Но, оказалось, говорить и слышать — не одно и то же!
Особенно, коли услышанное сказано Катей — Катей, держащей в руках незримые весы, на одной чаше которых лежал ее реальный, взлелеянный и прибыльный бизнес, а на другой — иллюзорная роль хранительницы Киева, обернувшаяся синонимом полного краха и разорения.
«Это конец!» — в отчаянии поверила Маша.
Она невольно бросила взор на иные Весы. Но Весы в руках Киевицы Марины опровергали ее эмоциональное мнение. Они остались такими, как были, — неровными, но стремящимися к Равновесию.
«Выходит, так должно быть?» — экстренно попыталась понять Ковалева.
Но как «так»?
Катя должна все воскресить?
Или Акнир должна все разрушить?
Весы внутри Маши, бывшей Весами по зодиаку, заплясали, как качели на детской площадке:
«Что сказать Кате? Да? Или нет?!!»
Ведь произнося «мы едем и воскрешаем», под «мы» Дображанская подразумевала ее — единственную из Трех, осилившую обряд воскрешения.
Катя не сомневалась: Маша поможет. Отказать ей — означало предать ее.
Но что означало согласиться?
«Что делать?!»
— Вы вправе отказаться от Киева, — величественно сказал Катин Демон. — Вправе поступать, как считаете нужным. Вы — свободны. И до тех пор, пока вы — Киевица, ни я, ни Василиса Андреевна не можем вас остановить. Но я обязан предупредить вас о расплате.
Маша вся обратилась в слух, умоляя того, кого видела ночноглазым брюнетом, быстро сказать что-то весомое, способное перевесить правую или левую «чашу».
— Ты дурной? Тупой? Идиот?! — Катя в неистовстве смахнула со стола бледно-синюю вазу. — Пошел на…! — послала идиота блондина. — Маша, ты едешь со мной. Моя машина внизу. Конец разговорам!
«Конец!» — у Ковалевой обмякли колени.
— Прежде чем уважаемая Мария Владимировна скажет вам «да» или «нет»…
Со времен своего превращения в человекофоба Киевский Демон еще ни разу не вызывал у Маши такого приступа острой — человеческой — любви!
— …я займу у вас ровно семь минут и тридцать восемь секунд, — невозмутимо договорил ночноглазый.
Еще ни разу не вызывавший у Маши такого уваженья своей невозмутимостью.
Еще ни разу не вызывавший у Кати такой страстной ненависти!
Екатерина Дображанская не была сдержанным человеком. Она была человеком, обладавшим достаточной силой, чтоб сдерживать себя.
Но сил
Боль утраты, примороженная анестезией (решением во что бы то ни стало вернуть все назад!), страх, что сделать это ей не удастся и она в мгновение ока станет никем и ничем (нищей, проигравшей!), черный тайфун, мчавшийся внутри нее по спирали, вырвался наружу.
Тайфун с женским именем Катя опрокинул стол, на котором секунду тому проживала покойная ваза, ударил альбиноса (увернувшегося и от руки, и от пришедшей ей на подмогу ноги), помчался к двери:
— Маша, пойдем!
Маша осталась на месте.
— Всего семь минут и тридцать восемь секунд, — сказал Демон. — Без Марии Владимировны вы все равно не сможете осуществить задуманное.
— Маша? — Катя стояла у выхода.
Даша, сидевшая в стоящем рядом с выходом кресле, подхватила кошку и поспешила прочь от греха.
— Маша, ты отказываешься мне помочь? — позвала Катерина.
— Дайте хотя бы ей право дослушать меня, — сказал Киевицкий.
Катя проглотила блондина взглядом.
Даша, спрятавшаяся за спиною у рыжего, влюбленно взглянула на его золотую макушку и, за невозможностью прижать Яна к груди, покрепче обняла свою Пуфик.
Маша чуть не бросилась брюнету на шею.
— Говори, — санкционировала Дображанская, демонстративно уставившись на свои часы. — Семь минут. Время пошло.
— Узнав, что по известным нам обстоятельствам Суд переносится на следующий год, Акнир не станет ждать так долго, — начал блондин. — Она стала слишком сильна. Большинство ведьм пошли за ней, прочие — перейдут к ней, стоит вам совершить воскрешение. В Городе начнется паника. И среди слепых. И среди видящих. И это даст Акнир прекрасный повод начать против вас открытую войну — уже без всяких правил. Войну свободных!
— Мать наша Земля! — вздрогнула Василиса, молчавшая.
И по тому, как постарело ее молодое лицо, по тому, как нелепо взметнулись ее крупные руки, стало понятно: Демон сказал нечто ужасное.
— Меня больше не интересуют ваши разборки. — Стрелки часов на ее правой руке интересовали Катю куда больше. — У вас осталось шесть минут.
— Их хватит вполне. Ранее я предостерегал Дарью Андреевну: победив в бою, Акнир не оставит Трех в живых.
— Боя не будет! — перечеркнула проблему Катя. — Ни боя, ни Суда. Маша сдаст под Суд тебя. А я отказываюсь быть Киевицей.
— Но есть одно «но», — назидательно выговорил Киевский Демон. — Киевицу невозможно убить. Но ту, что отказалась от Киева, — можно!
Катя оторвала глаза от часов:
— Зачем меня убивать? Я ж сама отказалась.
— По той же причине, по какой советская власть уничтожила царя Николая II. Хотя Николай сам написал официальный отказ от престола и за себя, и за цесаревича. И все же большевики расстреляли обоих. Живая царская семья — туз, который в любую минуту могли разыграть их враги. Как и оставшиеся в живых Трое слепцов, воплотивших для всех, кто не согласен с Акнир, сбывшееся пророчество…