Выстрел в спину на Машуке. Заказное убийство Лермонтова
Шрифт:
Европейские журнашлюшки, лживость которых особенно хорошо видна в наши дни в связи с событиями на Украине, в Сирии и других конфликтных зонах, продолжали свою мышиную возню и в 1835 году.
Лермонтов выступил жёстко.
Что это: вызов ли надменный,
На битву ль бешеный призыв?
Иль голос зависти смущенной,
Бессилья злобного порыв?..
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца Божьего не видно
За солнцем Русского Царя.
В этом стихотворении Лермонтов показал себя приверженцем
Давно привыкшие венцами
И уважением играть,
Вы мнили грязными руками
Венец блестящий запятнать.
Вам непонятно, вам несродно
Всё, что высоко, благородно;
Не знали вы, что грозный щит
Любви и гордости народной
От вас венец тот сохранит.
Любопытна следующая – четвёртая строфа, значительно подстриженная.
Безумцы мелкие, вы правы.
Мы чужды ложного стыда!
В советских изданиях далее ставились отточия, поскольку из Лермонтова лепили, так же, как и из Пушкина, вольнодумца, осуждающего самодержавную власть, ну и, конечно, царя…
Но, как известно, рукописи не горят. Вот эти слова…
Так нераздельны в деле славы
Народ и царь его всегда.
Веленьям власти благотворной
Мы повинуемся покорно
И верим нашему царю!
И будем все стоять упорно
За честь его как за свою.
Ну как же можно было такое читать вообще, а особенно изучать в школе?! Тогда ведь трудно объяснить, почему же Лермонтова сослали за стихотворение, которое, как сказано выше, понравилось наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу – будущему императору Александру II, да и сам поэт вызывал симпатии у младшего брата государя великого князя Михаила Павловича, а императрица, спустя некоторое время, когда в печати появились главы «Героя нашего времени», буквально зачитывалась ими. Да и великие княжны, те, что уже подросли, зачитывались.
Ну и завершил Лермонтов издёвкой в отношении клеветников… «Но честь России невредима». Ну и далее о клеветнике…
Как же мог Лермонтов спокойно взирать на убийство Пушкина? Едва узнав о трагедии на Чёрной речке, когда ещё Пушкин был жив, Михаил Лермонтов, начав своё знаменитое стихотворение «Смерть Поэта», снабдил его эпиграфом:
Отмщенье, Государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.
Это строки из вольного перевода трагикомедии французского поэта и драматурга Жан Ротру (1609-1650) «Венцеслав», изданной в России в тридцатые годы девятнадцатого века. Трагикомедия не была дозволена цензурой, однако известно, что Пушкин с вниманием отнёсся к ней и писал П.А. Катенину в первой половине 1825 года из Михайловского:
«Как ты находишь первый акт „Венцеслава“? По мне чудно-хорошо. Старика Rotrou, признаюсь, я не читал, по-гишпански не знаю, а от Жандра в восхищении».
Как мы видим, и Лермонтов отдал должное этому произведению, причём взял эпиграф из неопубликованного четвёртого акта «Венцеслава», переведённого поэтом Андреем Андреевичем Жандром (1789-1873), впоследствии сенатором. Причём, сделать этот перевод ему – Жандру – посоветовал
Историк русской советской литературы Николай Иванович Балашов (1919-2006) отметил: «Чтобы понять всю трагическую силу эпиграфа, нужно иметь в виду, что король у Рохаса – Ротру не сумел разумно выполнить наказ: «Будь справедлив и накажи убийцу!» – и был лишен власти восставшим народом». Этот эпиграф был использован «велико» светской чернью, понявший, что именно в неё метил Лермонтов, чтобы извратить смысл стихотворения и попытаться доказать его направленность против самодержавия и государя. Между тем, та часть стихотворения, которая была написана едва ли не в день преступления на Чёрной речке, не вызвала никаких отрицательных реакций со стороны государя и его окружения.
Напомним ту часть, а потом коснёмся откликов на неё…
Погиб поэт! – невольник чести –
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один как прежде… и убит!
Лермонтов прекрасно понял, что Пушкин стал жертвой клеветы, умышленной и жестокой клеветы. Он знал, что клеветники сумели вывести Пушкина из себя с помощью ухаживаний Дантеса за его женой и, встречаясь с салоне Карамзиных с Натальей Николаевной, по свидетельству дочери Пушкина «чуждался» ее и «за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность». Наталья Петровна Арапова, урождённая Ланская, дочь Натальи Николаевны от второго брака с генералом Ланским, вспоминала: «Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению её души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними».
И всё же Лермонтов переборол в себе это чувство неприятия. В канун своего отъезда на Кавказ, Лермонтов, по словам Араповой, к великому удивлению Натальи Николаевны, сел на освободившееся возле неё место и заговорил. Арапова писала:
«Он точно стремился заглянуть в тайник её души и, чтобы вызвать её доверие, сам начал посвящать её в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей».
И очень важно мнение Араповой о силе и мощи таланта Лермонтова, в котором не сомневалась Наталья Николаевна: «Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления».