Вьюга юности
Шрифт:
– Ты так и думал? – Саша не могла понять, что происходит вокруг, и ошарашенно уставилась на Мишу.
Он подошел ближе и хотел уже обнять Сашу, но в последний момент побоялся, словно она была такой хрупкой, что рассыпалась бы под его пальцами. Миша держал руки возле нее, точно сохраняя пламя свечи и боясь резким движением потушить огонь. Он не выглядел удивленным или растерянным, скорее грустным и задумчивым. Известия о художнике и главное – о том, что он – брат, вовсе не повергли его в шок.
– Я давно догадывался об этом, Кнопка. Люди, как ни стараются, всегда внимательнее к себе, чем к окружающим.
Тогда Саша сама не выдержала и изо всех сил обняла Мишу, прижалась щекой к его груди и куда-то в карман спросила:
– А про то, что ты мой брат, тоже догадывался? Неужели это правда?
Миша коснулся губами ее макушки, как делал это Павел Львович. Только губы Миши были совсем не сухими. Собираясь с мыслями, он подул Саше в волосы, отчего ей стало щекотно: и на макушке, и почему-то – в носу. Выдохнув, Миша тихо заговорил:
– Мама много раз рассказывала о том, как я появился на свет: в начале осени, в жарком Крыму. Рассказывала про отца, который не дожил до моего рождения нескольких месяцев. Но когда я стал старше, то невольно прикинул: что-то тут не сходилось. Мама как-то проговорилась, что последний год жизни отец очень плохо себя чувствовал, под конец даже не вставал с кровати. Лишь для окружающих до последнего крепился и не показывал слабины, что забирало его последние силы. Но не до продолжения рода ему тогда было! – Миша отошел от сестры и начал нервно прохаживаться по комнате. – Я начал серьезно сомневаться: сын ли я своих родителей? Решил даже – а вдруг меня взяли из детдома, чтобы залатать бреши в обездоленной семье? Но сама погляди, мы с твоей мамой очень похожи. Не мог я быть ей чужим! Вот тогда-то и заподозрил, а вдруг я ее ранний сын? Но спросить боялся. И боюсь до сих пор. Что, если ошибаюсь, только обижу всех…
Миша стоял такой растерянный, что Саше показалось, будто она старше его лет на двести. Собирая в уме паззл из полученных фактов, Саша подумала, что не хватает всего лишь последнего кусочка – тогда вся картинка сложится. Миша – ее брат, в этом она больше не сомневалась. Тайный разговор родителей, слова тети Кати и подозрения самого Миши: все сходилось. Но если вопрос с мамой был решенный, то по поводу отца у Саши появились некоторые мысли. Павлу Львовичу что-то было известно, это точно. То, как он выглядел и как вел себя, узнав о том, что у Саши есть брат, говорило об одном – он замешан в этой истории. И возможно, самым прямым образом.
– Мне кажется, я знаю человека, который сможет нам помочь. Одевайся! – уверенно скомандовала она, чувствуя, как пойманная рыба-мысль трепещет на крючке.
Ребята шли к покосившейся избушке Павла Львовича и не могли наговориться. Саша рассказывала обо всем, что произошло с ней за последние дни: про подслушанный разговор родителей, про беседу с художником, про историю тети Кати. А зимний ветер разносил их беседу по Истре, теряя
– Почему же ты сразу не спросила обо всем у бабушки? – спрашивал Миша.
И Саша пыталась в который раз ответить себе на этот вопрос. Как она могла приехать на праздник и вместо подарка вывалить на бабушку всю эту историю – призвать к ответу и омрачить торжество? Неужели Саше просто не хотелось испортить близким Новый год, или же она до последнего сама отчаянно боялась узнать правду? Саша подумала, что на пути к цели труднее всего бывает сделать первый и последний шаг…
– Не знаю, – честно ответила она.
Наверное, ей нужно было дать чувствам и мыслям покипеть, чтобы не выплескивать наружу пену. Теперь, когда она так долго носилась с чужой тайной, у Саши не осталось сил на крики, злость и ругань. Внутри все переварилось, и сухим остатком лежали факты, которые можно было использовать с толком.
Павел Львович открыл дверь не сразу. Вид у него был еще более истощенный, хотя глаза горели сильнее, чем когда-либо. Художник не удивился гостям, он озабоченно прошел в дом, жестом приглашая их за собой.
Посреди комнаты стоял старенький мольберт, а на нем возвышалась законченная картина – юная девушка с тревожными глазами теребила угол накинутого на плечи пухового платка.
– Это я? – Саша не могла оторвать глаз от холста.
– Вот так Сашка! – Миша склонился над картиной, потом чуть отступил и посмотрел на нее с нового ракурса. – И она, и не она…
– А это вовсе не Саша, – улыбнулся Павел Львович. – Это ее мама в пятнадцать лет.
И все замерли возле картины, всматриваясь в тревожные глаза девушки, где каждый искал ответ на один и тот же вопрос. Будто бы она сама явилась из прошлого, чтобы раскрыть свои секреты. И вот сейчас, оказавшись перед близкими людьми, так трогательно и беззащитно взирала с полотна: то ли прося за что-то прощение, то ли ища поддержки…
Миша пристальнее остальных всматривался в родное лицо.
– Думаю, это моя мать, – выпалил он, оторвал взгляд от картины и испытующе уставился на Павла Львовича.
Тот рассеянно закивал, переступая с ноги на ногу и не находя нужных слов.
– Да, да да, – бурчал он себе под нос, на удивление, вовсе не переча. – Я тоже так думаю…
Павел Львович сначала протянул руку, попытавшись дотронуться до Миши, но на полпути остановился. А рука так и зависла нерешительно в воздухе. И теперь Павел Львович, казалось, весь погрузился в воспоминания. Он уже не видел и не слышал ничего вокруг. Губы его сначала неслышно двигались, будто жуя сами себя, а потом он заговорил:
– Больше двадцати лет назад я рисовал ее портрет в этой же комнате. – Его слова доносились словно из того времени, так тихо и далеко звучал голос. – Это был трудный год, уходил ее отец. Ей было всего пятнадцать, а мне чуть больше двадцати шести. Но мы любили друг друга. Хотя я люблю ее до сих пор…
Художник побледнел сильнее обычного, но на щеках проступил нервный румянец, от чего он странным образом стал напоминать матрешку.
– Расскажите нам все, что тогда произошло, – осторожно, боясь спугнуть рождающуюся правду, попросила Саша. – Это очень-очень важно!