Выявить и задержать...

«Доношу, что в селе Андронове Никульской волости совершено убийство семьи агронома. Убийца — Будынин Серафим из банды Ефрема Осы. Имеет кличку «Комендант смерти». Объявлен вне закона за контрреволюцию. Приметы: выше среднего роста, широкоплечий. Лицо скуластое, с мелкими веснушками. Волосы рыжие, густые. Одет в черный френч с деревянными палочками вместо пуговиц, матросские штаны, желтые заграничные ботинки».

(Телефонограмма начальника уездной

милиции в губернию весной 1921 года).

Лошадь вынеслась из чащи, и теперь по правую руку, за сосновой порослью, раскинулась равнина. Была весна. В природе царствовал «Алексей — с гор воду покати». Ручьи тут и там то зажигались, то гасли, и оттого равнина двигалась, как движется озеро в порывах ветра. Поблескивали талой водой купола церкви в волостном селе Никульском, верстах в пяти отсюда, высокие и тонкие трубы паточных и терочных заводов, железная кровля крыш на избах. А впереди, на той стороне реки, за буграми, чернел не отошедший еще от зимнего холода лес.

Стрелка остановилась у кустов ивняка, и сквозь паутину сучьев Костя увидел его. «Комендант смерти» с обрезом за спиной бежал на другую сторону реки по льду, вскипавшему под солнцем, источенному промоинами, как гнилая ветошь прорехами. Был он похож на огромную птицу с подбитым крылом, которая тщетно силится взлететь в небо, залитое малиновым соком заката.

Намотав поводок на пальцы, Костя вытянул из кармана дубленого полушубка кольт.

— А ну, вернись, эй!

Крик слабо отдался в крутых зализанных берегах. В наступившей тишине звонче захрустели под копытами лошади слипшиеся комья снега. Она вдруг всхрапнула, — может, волки померещились ей в глубоких оврагах под соснами, поджала вислый живот, двинулась в сторону.

— Эх, черт бы тебя! — сердито воскликнул он, резко натягивая поводок. Повернул голову и даже замер от удивления. Будынин по пояс ввалился в реку, карабкался яростно к берегу, раскидывая руками льдины; явственно доносились до ушей Кости плеск и бульканье. И странно — неожиданно ему показалось, что эта ледяная вода хлынула волной вверх по косогору. Вот она в сапогах, вот за полушубком, подымается по спине к затылку с такой быстротой, что его зазнобило, заломило всего, как знобит и ломит застуженного человека. Но рука, сжимающая оружие, была тверда. Лошадь застыла тоже, как бы показывая этим, что она из волостной милиции и службу свою знает. Ничто не мешало Пахомову, сотруднику первого разряда губернского уголовного розыска, метко послать пулю в эту широкую спину под черным френчем или же в рыжие до плеч космы. Но пуля или остудилась в реке, или тюкнула глиняный бугор, или просто скользнула по корягам. Потому что сразу после выстрела Будынин вылетел на берег, успел даже оглянуться, махнуть винтовочным обрезом. И тут же косо вломился в кусты, исчез.

Костя посидел немного, все ждал — ну-ка стон раненого послышится в предвечерней тишине или же хруст веток. Но берег молчал — лишь в кустах журчали ручьи, падая на лед с глухариным бормотаньем.

— Теперь не догнать, — сказал словно бы лошади. — Где там... по такому льду, по такому лесу.

Он уронил руку с кольтом на полушубок и тоскливо выругался.

Северный ветер начал крепчать. Лес окутался синим сумраком, кусты потемнели в сером снегу. Вроде бы и не стлались тучи, а сыпалась невидимая глазу изморозь, липла, как мошкара. От нее набухали щеки, ресницы, даже стыли колени, и он растирал их ладонью.

Как же он промахнулся?.. Доложи о выстреле начальнику губернского уголовного розыска Ярову — подмигнет насмешливо, пофыркает носом и скажет: «Промахнулся — считай, что пуля сидит в тебе».

В памяти всплыла невысокая, с острыми плечами фигура Ивана Дмитриевича. Может быть, именно сейчас, как бывает

часто, он стоит у окна в своем кабинете и оглядывает задумчиво площадь. Видит за черными, точно опаленными пожаром, стволами лип красные каменные ребра церквушки с глазастой колокольней, слабые отблески света на полукруглых и высоких окнах магазина бывшего чайного купца Перова, узкую булыжную улицу внизу, полную стрекота пролеток, грохота запряженных в санки ломовых лошадей, а еще — насупленные фонари на столбах возле театра, редкую цепочку пешеходов, ускользающий в жерло каменного лабиринта одинокий вагон трамвая.

Так он стоял день назад. Руки за спиной сжимали бумагу — телефонограмму из уездной милиции. И непонятно — советовался ли начальник уголовного розыска, приказывал ли — голос был тих и спокоен до странности. Только страдальчески морщилось лицо с темным угольником бородки.

— Убийцу семьи агронома, Пахомов, надо выявить и задержать. Знаю, что на тебе дело «ширмачей» Сибрикова и Зяблика. Подождут эти дела. Не принимаю во внимание твой резон, будто немало в розыске стало боевых агентов, вернувшихся с гражданской войны. У тебя опыт. Тебе и ехать на подмогу к уездным товарищам. Сам знаешь, что в Никульской волости нет уголовного стола. К тому же ты из деревни... В общем, тебе доверяю я это дело...

Зря, выходит, доверил... Рука Кости вскинулась, чтобы шлепнуть лениво бредущую лошадь, но лишь легла мягко на лопатку, ощутила жидкие мускулы, говорящие о старости животного, о том, что оно повидало на своем веку и трудные дороги, и погони по лесам и полям, и бескормицу. Погладил ее нежно, похлопал. Стрелка отозвалась благодарно коротким гортанным храпом. И тотчас же, как вспугнутая, поднялась с ледяного мыска, над увалом впереди стая чаек, грузно закачала точно намокшими крыльями. Лошадь приостановилась, кося янтарный глаз. Костя не понукал ее, в свисте ветра ему послышался шелест крыльев птиц. Почувствовал внезапно грусть от одиночества среди водного разлива, среда пустынных тихих лесов, лишь на миг разбуженных выстрелом. И подумалось: где-то стучит сейчас колесами та теплушка, в которой ехал в уезд с заданием от самого начальника угрозыска. Кто-то готовится спать на железной койке в уездном милицейском общежитии, где ночевал он прошлую ночь. Едет ли, поставлена ли в сарай почтовая телега, на которой качался пятьдесят с лишним верст в волостное село Никульское. Тихо, поди-ка, стало в Никульской волостной милиции. Утром там что ярмарка: делили волостные милиционеры чугунки да сковороды между собой. А с ними начальник волостной районной команды милиции Колоколов Федор Кузьмич, настоящий хозяин этой вот Стрелки. Ну, что ж, у волостных семьи, запашка, хозяйство... Вот агроному из совхоза ничего не надо. Ни сковородок, ни чугунков. Потому что нет в живых жены, нет сына, которому на пасху тринадцать бы полных лет...

Припомнился высокий человек с седеющими висками, агроном Фомичев. Сидел в конторе за столом, на котором горой связки книг, и тер синие, как у утопленника, щеки ладонями, сдерживая слезы. Не говорил, а шептал бессвязно:

— Колька картошку чистил... Упал без слова. Жена сначала ранена была в спину. Очнулась от боли, не в себе, криком стала просить, чтоб ее этот изверг пристрелил.... Пристрелил... одной рукой... Потом портного... За меня портного принял. В очках тоже был он... Лежал у дивана, а из-под ног лужа крови... Прибежал я с завода на выстрелы. А он исчез уже... Только девица на диване. Наниматься пришла в совхоз, она и поведала все.

И шепотом, также свистящим, умоляюще глядя сквозь запыленные стекла очков:

— Найдите его, товарищ агент... Найдите... и мне для приговора... Найдите...

Костя не ответил ему на это, а только спросил:

— Куда мог сбежать Симка?

Агроном как-то сразу стих, снял очки, протер:

— Говорят, возле усадьбы Мышкова видели человека в черном. Может, это и есть он...

Фомичев проводил его до околицы, показал дорогу к усадьбе Мышковых. И едва Костя отъехал, за пригорком, вдали, заметил сизый дымок сушилки...