Выявить и задержать...
Шрифт:
И другим из банды не по вкусу пришелся Мышков. Особенно Розову. Вот и сейчас в ответ на слова Мышкова тот тихо и угрожающе сказал:
— А ты не командуй, господин Мышков. Командовать надо было в Стамбуле среди белого офицерья. Пробанковали со своими Деникиным да Колчаком гражданскую войну. С погонами-то... Покормил бы клопов с мухой и паутом, как мы кормим третий год...
«Правда, — подумал Оса, — третий год уже скитаемся по лесам, по землянкам, по сторожкам».
— Ты, Мышков, — сказал он, — не обижайся на наших ребят. Замучились. Жизнь-то звериная. Бегаем, как бараны, по лесам, спасаем свои шкуры.
—
Мышков вытер ладонью лоб, как будто он был влажен от пота, стал мерять узкий проход около двери длинными ногами. С крыльца донесся голос дядьки Акима:
— Это ж надо тебе пугать так. Полуношник ты, Симка. — Это Симка, — проговорил он повеселевшим сразу тоном, входя в сторожку.
Оса сунул наган под шубу, снова закинулся на лавку рядом с Розовым. И тоже повеселел:
— И то ладно, хоть не милиция.
Ввалился Симка, шагнул к столу, которым служила дверь сарая, прибитая к четырем чурбанам, сел на лавку. Выложил рядом обрез, стукнувший о дерево так гулко, что Растратчик испуганно вытянул шею, разглядывая ночного гостя. Срубов, щелкнув задвижкой на двери, повернувшись, спросил тоном приказа:
— С чего это ты, Симка, бегаешь по ночам? Неспроста, аль с дури? По малахольности своей?
— Вчера гнался за мной кто-то — стрелял в спину. Не поймешь — то ль с лесу, то ль с милиции. В шубейке, на коняге. Патрон в винте у меня остался крайний, приберег на волков. Да и осечки побоялся. А то б я его срезал, попользовался бы буркой. А еще чище — в руки бы он мне попал, научил бы я его стрелять...
Мышков подсел к Симке с другой стороны, и была видна радость на его узком и впалом лице. Обнял за плечи, и слышалась в голосе искренняя теплота:
— Спасибо тебе, дружок. Спасибо, что за Мышковых ты рассчитался. Слышали мы здесь... Ну-ка.
Он торопливо вытянул из-под стола бутыль самогона, плеснул в кружку, себе в другую.
— Давай-ка, а то замерз... Письма для меня не было?
Симка качнул головой, выпил, взял со стола кусок пирога, заработал челюстями, молча глядя перед собой в стол, вспоминая, наверное, того, что на коняге гнался за ним по лесной дороге.
Дядька Аким вздул огонь, засветил лучину и вставил ее в «светец». Бледный свет озарил сторожку, протушенную запахом сопревших портянок, угаром плохо протопленной печи, черный зев которой глядел беззубо на обитателей, всклокоченных, с сальными лицами, с бегающими настороженно глазами. Кажется, только сейчас Растратчик наконец-то разглядел Симку, восхитился им и поднялся. Тяжело прошлепав босыми ногами по затертому грязному полу, подсел рядом. Вроде бы хотел тоже обнять, и носом жирным и сальным поелозил около щеки:
— Это чудо, я такого детину впервые вижу. Разве что в цирке.
Симка оглянулся на него, смерил безразличным взглядом. Потом глаза его пробежали по всем остальным, остановились на Осе. Его одного спросил:
— А этот откуда к нам приблудился, Ефрем? Городской по обличью. Туша мясная — хошь руби на куски топором и торгуй на базаре по целковому за кус...
— Но-но, — так и шатнулся в сторону Растратчик, — я же к тебе с интересом.
Обитатели сторожки развеселились вдруг. Закашлялся от смеха на печи дядька Аким, тряс клокастой рыжей бородой. Срубов шлепал себя по голенищам сапог. Дрогнуло в кривой усмешке костлявое лицо Мышкова.
— Что туша мясная — верно.
Розов спустил ноги, окутанные портянками, мягко прошел к столу. Глотнув прямо из бутылки, похрустев луковицей, обернулся к Симке:
— Пошел я два дня назад на станцию. На разведку. — Красивое смуглое лицо его тут перекосилось в ухмылке: — Товарец могли доставить для кооперативов. Ну, вот...
Он расстегнул ворот черной гимнастерки, пригладил поблескивающие, положенные на кривой пробор темные волосы.
— Вдруг бежит ко мне от станции эта вот щеголиха, — показал он на Растратчика. — Пальто с каракулевым воротником, папаха боярская, сапоги чистый хром, да и фигура! Думаю, или агент какой, или же народный комиссар до меня.
— Агент, народный комиссар... — так и визгнул с печи пьяненько дядька Аким.
— А я, — продолжал Розов, — струхнул было. Взялся за маузер. «Как дрягнет рукой, — решил, — так пулю ему под барашковую папаху». Только слышу вдруг: «Товарищ, нет ли у вас корочки хлебца, с голода помираю».
— Эх-ха-ха, — залился на печи дядька Аким. — Чаек с квасом, а порой — с водой...
— Ну и ну, — качая головой, проговорил с завистью Оса, — миллионы имел в кармане, а до корочки докатился.
Розов тоже засмеялся, отодвинул от себя подальше стакан — может, опасался, что, соблазнившись самогоном, не закончит рассказ.
— Я вытаскиваю маузер, кричу: «Застрелю, такой-то и сякой-то. Агент или чекист?» А он бух на колени. «Не стреляй, растратчик я». Уж очень он мне рожей понравился. Да и рассказал забавно, как он в губкоже корье гнал с директорами себе в карман. Как сорили миллионами в притонах. Даже позавидовал: с таким брюхом да качать на коленях девок...
Раздался снова смех. Растратчик тоже улыбнулся, потирая жирные отвислые щеки, лиловый нос, маленькие глазки под багровыми веками.
Лишь Симка так же молча хрустел коркой и был мрачен. Покосился снова на Растратчика. Видно, в глазах его что-то было: Растратчик еще дальше отодвинулся на скамье.
А Розов, двигая плечами, рассказывал:
— Ладно, говорю, пойдешь со мной. Не только хлебцем, а и мяском угостим. Обрадовался Растратчик так, что снова на колени бухнулся. Я, говорит, как сбежал из города, от суда, будто птичка, клюю по зернышку. Подаяниями существую. Привел его сюда, и, гляди-ка, понравилось. За повара у нас, мясом сам распоряжается, и хлебом, и вином. Ешь сколь хочешь, пей.
— Значит, тоже к нам записался? — наконец-то сказал Симка.
— Но-но, — поднял торопливо руку Растратчик, — я здесь временно, а потом отправлюсь обратно в город.
— А чего пережидать вздумали, господин Растратчик? — быстро и зло спросил Мышков. — Свержения Советской власти, или же чего другого?
— Ну, может, и свержения, — уклончиво ответил Растратчик, — а может, и амнистии какой, или же землетрясение начнется повсюду.
— Землетрясение, — засмеялся дядька Аким. — Чай, не в Африке живем, аль там в Японии...
— В Петрограде восстали матросы, — вдруг сказал, как самому себе, Симка. — Твоя супружница, Юрий Михайлович, говорила мне... Лизавета. Папаня больной, как пласт в кровати. А супружница добрая, как и ваша мамаша. Накормила, чаю налила, да и в Андроново пошел я.