Выздоровление

Пшеничников Владимир Анатольевич

Иван Михайлович на ощупь примкнул дверь, а замок пристроил в петлях дужкой вниз; последний ключ от него был потерян еще в сентябре.

ОВРАГ

Вместо эпилога

В тот самый год, когда в Губеневку уже не всякий день доходила почта, раз в два месяца завозился керосин, когда совсем перестал приезжать киномеханик дядя Вася-Джага, а клуб открывался лишь для вселения прикомандированной рабсилы, — весной этого самого года, в апрельский, предмайский уже денек, описав над селом приветственный круг, приземлился на старом

выгоне самолет сельскохозяйственной авиации. Выглянувший из кабины пилот охотно объяснил подоспевшей публике, что посадка совсем не вынужденная, будет тут в ближайшие сутки разбит временный аэродром, а пока он, измотанный перелетом с базы, хотел бы определиться насчет квартиры с телевизором.

Принять усатого воздухоплавателя, назвавшегося Валерой Луньковым, охотно согласилась зардевшаяся Тамара Мигунова, и никто не стал возражать, хотя знали, что телевизор у нее не показывает уже третий месяц: успели зарасти следы острых коготков учетчиковой жены на Тамариных румяных щеках, но покалеченный ею же телевизор починить все еще было некому. «Этот починит», — решили единодушно, глядя на молодца-авиатора…

А бригада уже сеяла. Матерые трактористы, числом пять, ходили в ночную смену, перекрещивали ячмень. Не имея привычки долго спать, днем они являлись на выгон, посмотреть, как идут дела у авиации, и без приглашений начинали помогать сколачивать дощатый сарай для удобрений и передвижной электростанции, питавшей транспортер. Ивану Петровичу Домашову, например, довелось вставить стекло в кривоватое окошко, подогнать дверь, а еще — править неловко выброшенный из самолета на землю распылитель удобрений. Тут он, конечно, не напрашивался, но, когда увидел в руке механика тяжелый молот, то вежливо оттеснил горе-жестянщика и поднял с земли фунтовый молоточек… Это и определило, кому из губеневцев первому прокатиться на самолете.

Взлет Домашову понравился. На короткий миг вернувший в детство, к полетам с крыши на копну соломы, когда пресекается дыхание, и холодок сжимает малое, неоперившееся ребячество… Он засмеялся и, наклонившись к летчику, потыкал пальцем в оглохшее ухо. Валера сдержанно кивнул и показал глазами куда-то наружу. Домашов прилип к окошку. Под ними уже проплывал его собственный дом и двор, помеченный белыми курами. Мелькнул стожок нестравленного сена, а там уж и дом Василия Елькина… две брошенные избы… проулок… кузница и шесть комбайнов в ряд… разбросанные без порядка плуги и копнители.

И вдруг все полого накренилось! Домашов невольно отшатнулся от холодного стекла, но мотор тянул ровно, и он понял, что это разворот.

Миновали Гнилой осинник, и Валера повел самолет над Зеленым долом, подступавшим к Губеневке с опустевшего ее края.

«Овраг», — отметил Домашов машинально, завороженный весенними видами.

«Какой овраг?» — подумал он озадаченно, обернулся было назад, но за крылом уже ничего не было видно.

Домашов растерянно посмотрел на летчика. «Что?» — спросил тот одними губами. И что-то сорвалось у Домашова внутри.

— Вернись! — крикнул он и завертел пальцами. — Зайди еще разик! — И показал косой крест.

И вот открылся красный, с мутным по дну ручьем, глубокий овраг. Сверху он походил на вареного рака, растопырившего клешни, между которыми белели кресты на могилах. И несоразмерно большая правая клешня грозила откусить весь нижний край старого кладбища…

Домашову захотелось на землю.

— Ты кого там разглядел? — смеясь, спросил потом летчик. — Бабу кто на овраге

жарит?

— Благодарю за полет, — буркнул Домашов, соображая, как бы поскорей выбраться из воняющей дустом кабины.

— Чудак! Обиделся, что ли? Так я не про твою.

Домашов не ответил.

На площадке он не задержался, зашагал в село. Поравнявшись с новым кладбищем, мельком взглянул на выгон, где бойко стучали молотки, и, перепрыгнув через канаву, пошел напрямик.

Спланированное лет десять назад кладбище оставалось почти пустым. За это время из Губеневки гораздо больше было отправлено грузовиков с пожитками тех, кто находил себе место жительства на стороне, их провожали не скорбя, а благословляя, и, расходясь по домам, думали о том, кто будет следующим, со смутным чувством зависти, а не горя или утраты. Хотя про себя Домашов знал, что из Губеневки, если подопрет, уедет последним. Он отрывисто вздохнул, увидев среди крашеных пирамидок крест на могиле тещи, прожившей в его семье одиннадцать лет. Крест он делал сам, а ограду позже сварил шурин, за этим только и приезжавший из своего Краснодара…

Жена уже с полмесяца обреталась у дочери в няньках, и Домашов, не заходя в дом, машинально прихватив с дровосека топор, направился прямо с задов на брошенный конец Губеневки. Быстро миновал обитаемую серединку и дальше шагал не таясь, уверенный, что никто с лишними вопросами уже не прилепится.

На выходе из жидкого ветлового перелеска сразу показался верхний край старого кладбища, а с пригорка, поросшего чилигой, открывалось все кладбище разом. Домашов от нетерпения побежал туда и, хорошо, вовремя остановился — под ногами вдруг открылся глубокий, глубже, чем ожидал он, сырой овраг — крутой обрыв, а не пологий склон Зеленого дола.

— Сука! — вырвалось у Домашова вместе с шумным от перебежки дыханием, и, не соображая, что делает, он запустил в овраг тянувший за руку топор. — Паразитство какое, а!

Косо стоял крест с шалашиком на могиле дяди Матвея, которую Домашов копал еще будучи неженатым и хорошо помнил, что после тугой дерновины из ямы вынимали легкую красную супесь с крошками белого плиточника; ее-то и размывал, обваливая целыми пластами, овражный ручей.

Криво стоял и крест на могиле тети Дуни Егошиной, а от дедовой и родительских могил, от ветхой оградки не осталось и следа.

На дне оврага, в толще песка и ила, лежали теперь тяжелые прозеленевшие камни стариков, железная пирамидка со звездой отца и материн, сваренный из уголка, крест. Но, может быть, шалая вода утащила их вниз… Домашов глотнул пересохшим горлом… может быть, все теперь рассеяно по вязкому дну, а то и вынесено, прибито к дальнему пустому берегу.

В трехметровом обрыве он разглядел выщербленный срез узнаваемой прямоугольной формы и не смог больше тут оставаться. Наверное, надо было пойти вдоль берега, спуститься вниз, поискать — но зачем? И куда потом? Отвезти отцову пирамиду на новое кладбище?..

О случившемся Домашов сказал первой встретившейся ему бригадировой теще бабке Оничке и, бросив ее стоять с открытым ртом, прихлопнутым сухонькой ладошкой, широко зашагал дальше. Встретился Юрка Гавриков, он и ему сказал, не обратив внимания на неловкое пожимание плечами бывшего воина.

Потом он долго и бесцельно кружил по двору, гремел железками в гараже, а в какой-то миг остановился и чутко прислушался: что-то неясное, тревожащее вливалось во двор с обычно тихой и пустой улицы.

— О-ох! — вскрикнула где-то женщина.