Взбаламученное море
Шрифт:
— Сам?
— Да! Бог знает только, откуда и как все это появилось в нем, — прибавила она и вздохнула.
15
Три женщины
В номере Сабакеева были он сам, в дорожном пальто и с сумкой через плечо, Галкин и Басардин, тоже оба с сумками, и Елена.
Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им.
— Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! — говорил, с искаженными чертами лица, Басардин.
— Прекрасно!
— Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! — подхватил Галкин.
— Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.
— Да, да! — подтвердила и ему Елена. — Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться…
— Были бы деньги, почва будет! — заметил на это Басардин.
В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.
— Chere Eupraxie! — воскликнула она: — maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.
— И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, отвечала та.
— Почему же?
— Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?
— Я еду в женихом, — возразила Елена.
— Тем больше неловко; вы еще не жена его.
— Какая же тут разница, какая? — спрашивала Елена.
Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.
— Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! — пояснила сама Елена.
— Да зачем и венчаться-то? — подхватил Галкин.
— Не знаю! — отвечала Елена, пожимая плечиками.
В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.
Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.
— Я ведь сестры-то не видал, — сказал он: — говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?
— Никого и ничего я не знаю-с! — отвечал с досадой Бакланов.
Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.
— Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? — спросил он ее однажды.
— Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, — отвечала она ему.
Бакланов пожал плечами.
— С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.
— Вы хоть чей характер
— Все я…
— Кто же?.. Я сама, что ли?
Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.
Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.
«Совсем госпожа закружилась!» — подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.
Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, — но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.
— Эта женщина — лед, могила! — говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: «что, если она полюбила кого-нибудь другого»; так что он однажды спросил ее:
— Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?
Евпраксия взглянула при этом на мужа.
— То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! — сказала она.
— Кто ж мешал?
— Конечно, уж не вы! — отвечала Евпраксия с гримасой.
Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.
— Вы даже лишаете меня права поревновать вас, — произнес он полушутя, полусерьезно.
— Эта ревность не из любви.
— Из чего же?
— Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.
Бакланов покачал только при этом головой.
«Да, эта женщина прощать не умеет», — решил он мысленно.
16
Таинственное посещение
Лондон!
К зданию всемирной выставки подъехал, между прочим, кэб, из которого вышли Бакланов и Евпраксия.