Вздор
Шрифт:
– Хорошо, рассчитывайте на четырнадцать лет и будьте здесь вовремя. Будет ужасно, если роман затормозится из-за того, что вас нельзя будет найти.
– О, я буду здесь! – сказал он простодушно и тем веселым тоном, к которому прибегают юноши, когда на них возлагают тяжелую ответственность. – Что я должен сделать прежде всего? Вот сейчас?
У него был вид брошенного на произвол судьбы и сосредоточенного на себе человека. Его голова казалась слишком большой для слабого тела. Было что-то трогательное в его расслабленной позе, в его бессильно опущенных, как будто бесконечно тяжелых руках. Даже его маленькая дешевая записная книжка и карандаш трогательно торчали
– Что вы должны сделать прежде всего? – повторил я. Сообразим! Что вы должны сделать? У меня не было никакого представления о том, что он должен сделать, но мне нужно было хоть что-нибудь сказать, и я, очертя голову, рискнул:
– Я думаю, прежде всего вы должны обзавестись семьей.
– Вы хотите сказать – жениться? – спросил он.
– Нет, в этом нет необходимости. Я хочу сказать, что вы должны достать себе предков, родителей, родственников. Они должны у вас быть.
– Как же я ухитрюсь войти в семью? Мне уже двадцать лет, – сказал он в раздумье. – Они узнают, что я…
– Нет, они этого не узнают, – прервал я его. – Только выберите хорошую семью и вотритесь в ее доверие. У них получится иллюзия реальности, и они будут думать, что вы уже давным-давно были с ними… Я советую вам выбрать хорошую, богатую семью, раз уж на то пошло!
Я пожал ему руку и распрощался.
5
В дальнейшем я слышал очень мало о Майкле, и, наконец, к моему огорчению, он совсем исчез с горизонта, хотя письма, правда, не очень регулярно, приходили от него еще три или четыре года. Письма его были бессвязны; все они походили на следующее:
«Стокгольм, Швеция. Пробыл здесь шесть недель. Дела идут хорошо. Это очень красивый город. Время провожу великолепно. Здесь масса красивых девушек. Еду в Алжир»…
Ему нравилась лаконичность. Когда он не забывал дать своего адреса, я всегда ему писал. В своих письмах я давал ему здравые, трезвые советы и приводил краткие изречения, которые брал из Альманаха Бедного Ричарда [Журнал, основанный Франклином]. Я купил эту чудесную старую книгу специально для этой цели, ибо считал, что нет ничего другого более подходящего для переписки с молодым человеком.
В различные города, отстоящие друг от друга на тысячи миль – в Константинополь, Буэнос-Айрес, Париж и Бомбей, – я посылал ему обрывки мудрости; вот образцы:
Пошутишь – врага наживешь.
Поменьше ешь за ужином – меньше понадобится лекарств.
У самовлюбленного нет соперников.
Собственный опыт – дорогая школа, но глупый в другой ничему не научится.
Прошло уже три года после его отъезда, когда я встретился с одним моряком, который рассказал мне, что он видел молодого человека, по имени Майкл Уэбб, продававшего шоколад матросам на пристани в Вальпараисо. Я узнал, что то был наш Майкл Уэбб, ибо я только что получил от него открытку, помеченную Вальпараисо, в которой он писал:
«Это великолепный город. Салуны [Saloon – бар, трактир] открыты по воскресеньям. Дела идут хорошо». Последнее полученное мною письмо было из Сингапура. Оно заключало в себе только следующие строки:
«Иметь свой
Я узнал в этих строках цитату из старой книги, которая, несомненно, никому не известна, кроме студентов, проходящих курс английской литературы. Я пришел к заключению, что Майкл, наконец, изменил свой образ жизни и отправился в Сингапур изучать английскую литературу, а теперь демонстрирует свою образованность. Я тут же ему ответил так: «Торговлю поведешь – состоянье наживешь», но он больше уже не писал. И я больше о нем ничего не слыхал до той поры, пока не встретился с ним на космическом вечере у Дэмблов, где его принимали, как важную особу.
Глава вторая
Майкл оспаривает психологию рекламы
1
Опыт, который я произвел с Майклом Уэббом, не представлял собой чего-либо необычайного. В практике романистов это – обычное явление: их герои либо совсем исчезают, либо попадают туда, куда им совсем не нужно. Иногда эти странствующие герои так больше и не возвращаются и через некоторый промежуток времени поселяются в Чикаго, в Джакунвиле или в каком-нибудь другом месте, обзаводятся громадными семьями и превращаются в самых скучных и пошлых людей. Быть может, вам приходилось слышать, как в публике шепчут про кого-нибудь, кто только что мимо вас прошел: «Какое характерное лицо! Прямо из романа!». В таких случаях все поворачивают в сторону этого джентльмена головы и улыбаются от удовольствия. Я никогда не понимал, что это значит, пока горько не разочаровался в Майкле Уэббе.
Покинув салон Дэмблов, Майкл, погруженный в глубокую задумчивость, пошел вверх по Бродвею. Много спустя он рассказал мне и об этом и о своем забавном приключении на углу Бродвея и Сорок третьей улицы. Был час закрытия театров, когда Бродвей в районе Сороковых улиц превращается в какой-то поток людей и автомобилей. Толпы народа проплывали перед его умственным взором, как плоские фигуры, нарисованные на холсте. Он смотрел на мир, как на панораму идей, и ум его обычно разлагал вещи и людей на их динамические силы.
Убеждение, что все человеческие ценности фальшивы, а жизнь имеет некоторое эзотерическое и неведомое – быть может, непознаваемое – значение, это убеждение совершенно самопроизвольно возникло и укрепилось в его уме. Он так давно в это уверовал, что не помнил, думал ли когда-нибудь об этом иначе. В последние годы он начал подозревать, что эзотерическое значение было не чем иным, как чудовищной шуткой олимпийцев. Как абсолютная философия – это убеждение смертоносно. Оно легко поражает человеческий дух, и после этого поражения все подвиги, как бы благородны и блестящи они ни были, подобны шутовским выкрутасам бродячей водевильной труппы.
В сущности, Майкл Уэбб твердо в этом не был убежден; это было предположение, своего рода предосторожность, которая спасла его от необходимости стать смешным в своих собственных глазах.
«Боги могут шутить над нами, – думал он, – но шутки не сделаешь из ничего; шутки – простые карикатуры на действительность». Он чувствовал, что за грубой, смешной бренностью вещей должно скрываться нечто весомое, нечто, так сказать, фактическое. Если бы он был в состоянии поглядеть за завесу, скрывающую страшный лик истины, подобно тому как исследующая рука проникает в темное помещение, – он бы ухватился за что-то, в непоколебимости и вечности чего он был бы уверен.