Взгляд на жизнь с другой стороны. Ближе к вечеру
Шрифт:
С Пятницкой улицы мы свернули под арку во дворы. Я здесь никогда не бывал и был поражен какой-то вневременностью этих домов, вернее строений, как это было на них написано: строение 1, строение 2 и так далее. Если бы не эти яркие таблички, то легко можно было бы подумать, что мы попали лет на пятьдесят назад или на сто, а может и раньше. Все дома были старой постройки. В глубине двора виднелись кирпичные купеческие лабазы, и даже. попахивало конюшней.
Костя уверенно, видимо бывал здесь часто, вошел в подъезд трехэтажного дома.
Подъезд был еще более удивительным,
Мы поднялись на второй этаж. Костя позвонил в одну из дверей. Почти сразу дверь открылась. Нас встретил розовощекий гигант. Впрочем, гигантом он показался наверно рядом с Костей, потому что, когда они обнялись, Костя доставал ему только до груди.
Эдуард, кто там?
– это был женский голос из квартиры. В голосе прослушивалось нечто старческое, но это явно было произнесено благородной дамой.
Костя пришел. с другом, Елизавета Ивановна, - ответил гигант и уже нам, - Заходите, располагайтесь.
В квартире было всё так, как описал мне Костя по дороге. Гостей было человек пятнадцать. Это действительно были художники: одетые непонятно, как бы, даже вызывающе, с бородами или наоборот - с бритыми головами, не смотря на это, в целом, были приятными людьми. Они пили вино, ели маленькие бутербродики и пирожки, которых было великое множество.
В роли хозяина был тот самый Эдуард, что встретил нас в дверях. Он тоже был художником, хотя одет был по-человечески. Он действительно был довольно большим, но только по размерам, потому что на меня он производил впечатление розовощекого ребенка, который вдруг вырос, стал больше всех и постоянно радуется этому.
Женщин было всего три: я не запомнил, как её звали - бледная, худая, завернутая в серое художница с воспаленным взглядом и длинным мундштуком; Света - жена Эдуарда; и её бабушка - Елизавета Ивановна. Когда бабушка с внучкой оказывались рядом, нельзя было не поразиться, насколько они похожи. Это было, как если бы один человек предстал перед вами сразу и в молодости и в старости, а может, всё-таки два человека, между которыми целая жизнь, целая эпоха.
С художниками мне было как-то неловко - я не очень разбираюсь в живописи, тем более в современной, а их разговор то и дело касался этого вопроса, причем не столько самой живописи, сколько имен, сопутствующих ей. Поэтому самым удобным собеседником для меня была Елизавета Ивановна. Она показала мне квартиру и рассказала массу интересного.
– Вы знаете, Андрюша, можно я вас так буду называть?
– у неё был особенный грудной голос, очень благородный, каких теперь почти не бывает.
– Можно, конечно, как вам будет удобнее, - я, незаметно для себя, стал подражать её светскому тону.
–
Я заметил.
Нет. вы не поняли, Андрюша, весь этот дом мой - у меня есть на него официальные бумаги, составленные осенью 1916 года. как раз в этот самый день. Так что у меня сегодня маленький праздник - шестьдесят лет, как я домовладелица.
Я вас поздравляю, но вряд ли вы хоть сколько-нибудь успели попользоваться своими правами.
Конечно. И никогда не попользуюсь. Я оставлю эти бумаги Светочке, но и для неё это будет. как старые письма - просто бумага.
А вдруг когда-нибудь придет время и.
Никаких «вдруг» - в России всё происходит сразу и навсегда. Я допускаю мысль, что может «вдруг» кончиться советская власть, но что когда-нибудь вернут собственность? Нет. никогда! Пойдемте, Андрюшенька, я вам покажу мастерскую Эдуарда.
Пройдя до конца коридора, мы попали в двухсветный зал, очень светлый, с остекленной кровлей. Посредине стоял мольберт, а по стенам были аккуратно развешены картины непонятного для меня содержания. Я еще раз повторяю, что я профан в живописи, тем более в этой, которую чаще всего называют «абстрактной». На картинах были какие-то цветные фигурки или просто пятна; на одной, которая больше других бросалась в глаза, был изображен фиолетовый треугольник на белом фоне.
Андрюшенька, подойдите к окну - я вам кое-что покажу.
Видите, вон там, она показала на лабазы, - это были наши конюшни. И вон тот дом был наш. и вот этот. Мой отец был очень богатым человеком. А эту комнату первоначально планировали под зимний сад, но у отца была страсть к искусству и к художникам. Он был как это?. филантропом. или меценатом. Я всё путаю. И вместо зимнего сада здесь стала мастерская. Здесь работал один молодой художник. Он был жутко талантлив. Его привел к нам Илья Ефимович.
Вы знали Репина?
Конечно. а что вас удивляет, - она махнула рукой, - я, Андрюшенька, уже вышла из того возраста, который нужно скрывать. Я родилась в прошлом веке - мне уже семьдесят девять .
Извините, что я вас перебил. Вы говорили о молодом художнике.
Да. Он так и остался молодым. Он, к сожалению, не стал знаменитостью. он погиб в гражданскую. Он был взрывной, импульсивный, как все художники и. почему-то ненавидел большевиков. Бог им всем судья.. С тех пор здесь не было настоящих художников.
Ну, как же? А Эдуард?
Эдуардик? Может быть, может быть, ноя в этом ничего не понимаю. весь этот модернизм. не знаю. Пойдемте к гостям.
Не помню, о чем мы с ней еще говорили, но было интересно. Она кормила меня своими пирожками. Я хвалил их совершенно искренне. Гости занимались своими разговорами и веселились, как могли, пока не прозвучало это слово: «мазня». Сказал его Костя, и все как-то сразу притихли.
Мазня это всё, а не какая не абстракция.
Да?. Дилетант!
– Людей, типа Эдуарда, тяжело вывести из равновесия, но сейчас было видно, что он взбешен и начинает брызгать слюной, - Это как раз тот случай, когда со свиным рылом некоторые лезут в калачный ряд.