Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
— Но вы же хотели…
— Разумеется! Однако приходилось действовать очень осторожно. Утром мы раздували пожар, а к вечеру его тушили. — Президент к этому времени чуть повернулся в сторону и обратился к группе слушателей, что послужило сигналом к окончанию флирта с моей хозяйкой. — Наших людей бросали в тюрьмы. Ку-клукс-клан свирепствовал. Доктора Кинга посадили в тюрьму особо строгого режима, и тогда у Уоффорда возникла идея: позвонить Коретте. Просто сказать ей несколько теплых слов. В чикагском аэропорту у меня выдалась свободная минутка, и я, черт подери, просто взял телефон и позвонил!
Мэрилин глотнула шампанского и поставила бокал рядом со мной. Я облизнул краешек. Ее
— Что же вы ей сказали?
Президент улыбнулся с видом ветерана многочисленных кампаний за любовь незнакомых людей.
— Я сказал, что понимаю, каково ей — ждать ребенка, когда муж сидит в тюрьме. Сказал, что мы волнуемся за нее и за доктора Кинга.
— Умница, — проговорила Мэрилин (то ли мне, то ли нет).
— Бобби чуть не спятил. — Президент тоже принял успокоительное, и оно уже вовсю действовало. — До выборов оставалось каких-то тринадцать дней. Он так разозлился, что потребовал освободить Кинга. Он не мог допустить, чтобы какой-то линчеватель приговорил борца за гражданские свободы к трудовой колонии. Ну и все. Я сделал звонок, потом Бобби сделал звонок, и дело устроилось.
Питер Лоуфорд склонился над плечом Мэрилин и бойко, как профессиональный репортер, спросил:
— Это ведь весьма существенно отразилось на выборе чернокожего населения южных штатов, не так ли?
— Да. Весьма существенно. — Президент с улыбкой подался вперед и взял стакан. — А знаете, что потом сказал Кинг-старший? Знаете? Что теперь он проголосует за Кеннеди, несмотря на то что я католик и все прочее.
Публика засмеялась.
— Можете в это поверить? Что отец Мартина Лютера Кинга — эдакий ханжа? — Тут он вновь доверительно взглянул на Мэрилин. — Что ж, у нас у всех есть отцы, не так ли?
Большинство гостей расселись вокруг бассейна, другие стали проталкиваться через охрану к пляжу, и я пошел за ними. Уселся рядом с двумя молодыми мексиканцами, которые на вечеринке обслуживали гостей. Я был рожден для Мексики. Ребята хохотали и подначивали друг друга, напоминая юных техассцев, что возили меня смотреть НЛО — в тот вечер, когда мы слушали рок-н-ролл. Они курили травку, передавали бульбулятор туда-сюда по песку и гладили меня, приговаривая: «Вот так, малыш». Воздух был мягкий, небо — сплошь в желтых полосках. Официанты не ожидали, что вечеринка выйдет такой неформальной, но их сияющая кожа, белоснежные рубашки, галстуки-бабочки отчего-то вписывались в обстановку. Они разговаривали о том, как обалденно выглядят звезды, какая вкусная тут еда и как круто смотрятся вооруженные до зубов охранники. Один из официантов — молодой парень из «Уоттса» по имени Хабрил — почему-то не захотел брать меня на колени. Он тоже курил марихуану, запах которой мешался с его собственным сладким запахом, и объяснял остальным, что у него нет времени на собак.
Я с удовольствием слушал этих ребят. Вечернее небо посинело, и я жадно глотал мягкий воздух. Люди так заняты мыслями о рае, что не видят рая вокруг себя. Для меня та ночь стала ночью слушания — нет, целой жизнью слушания, — при этом меня никто не слышал. Рядом с домом Лоуфорда я вдруг вспомнил Плутарха, его чудесное сочинение «Об умении слушать». В поле моего зрения попала самка джек-рассела: она промчалась мимо и бросилась к воде. Я выскочил из рук официанта и кинулся следом, прямо к пенящейся на мокром песке кромке воды. Вообще-то я влюбляюсь медленно (и быстро продумываю тактику промедления), но при виде джек-рассела мое сердце завертелось, точно теннисный мяч. Кто же она?
Я подошел и кивнул на своих юных друзей-мексиканцев.
— Молодежь усваивает добродетель только ушами, — заметила она.
— Они классные ребята, — ответил я. — Мой типаж.
— Любишь Мексику?
— О да, — сказал я. — Страна моей мечты, конечный пункт назначения. Мексика всегда в моем сердце. Думаю, мы туда скоро поедем. Так, небольшое путешествие. Я слышал, как хозяйка об этом говорила.
— Везет! Я никогда не была в Мексике.
— Да… Там с Троцким кое-что случилось… То есть он…
— Знаю, — сказала джек-рассел, прирожденная реалистка. — Он умер. Вы дружили?
— Нет, он жил еще до меня. Мои первые хозяева его боготворили. Ну, ты понимаешь.
— А то! Первая любовь остается с нами на всю жизнь.
Мы стали ходить кругами, нежно обнюхивая друг друга. Потом сели у края воды, я ткнулся носом в ее щеку и лизнул ушко.
— Поаккуратнее, милый, — сказала она. — Я занята.
— Где живешь?
Она сделала несколько шагов вперед и кивнула на ярко освещенные дома за береговыми скалами.
— В Пацифик-пэлисейдс.
— Правда?
— Тебе нравятся писатели, верно? — спросила она. — Я это чую. Мы два сапога пара.
— Из здешних?
— Ага. Брехта, Манна. Этого бельгийца… Метерлинка. Он был прекрасный слушатель.
— О, я его обожаю!
— Точно. Он приехал в Голливуд писать сценарии к фильмам. Сэмюэля Голдуина так и распирало от гордости, что на него будет работать нобелевский лауреат. В общем, посадил он его в кабинет. Метерлинк писал несколько месяцев — решил адаптировать для экрана свою книгу «Жизнь пчел». Наконец, радостно размахивая стопкой бумаги, он выскакивает из кабинета и несет эту стопку боссу. Час спустя Голдуин распахивает дверь и вылетает с криками: «Господи! Главный герой фильма — пчела!»
Мы рассмеялись. Ночь была смешной — смешна и любовь.
— Ну, счастливо, — попрощалась джек-рассел. — Живи и радуйся жизни, Маф. Ты ведь поедешь в Мексику! Туда, где кое-что случилось. — Она лизнула мой подбородок и, не теряя времени, молнией помчалась прочь. На другом конце пляжа стояла ее хозяйка. Она хлопала себя по ногам и что-то кричала. Наверное: «Домой, сладкая! Пора домой!»
Мэрилин покинула гостей, вместе со стаканом подошла ко мне и присела на берегу, тихонько напевая и глядя перед собой. Ей тоже нравилась вода и бескрайняя даль. Она пела что-то радостное — кажется, Ната Кинга Коула. У нее были мягкие губы и волосы, зачесанные назад маленькими белокурыми волнами. Песню эту будто бы пел ее матери единственный мужчина, которого она любила. Мы сидели рядом с пирсом. Неподалеку без конца крутилось колесо обозрения, огни которого прожигали дыру в ночном мраке.
Глава тринадцатая
Последнее Рождество мы провели в доме доктора Гринсона в Брентвуде, жаря каштаны и играя в шарады. В воздухе стояло предчувствие возможных перемен и обновления, а это, если подумать, самое грустное чувство из всех. К тому времени Мэрилин вообще перестала быть похожей на человека — скорее на стихию или на стаю вечерних голубей из стихотворения Уоллеса Стивенса, что живут в древнем солнечном хаосе. Голуби эти, как и Мэрилин в те последние лос-анджелесские месяцы, «взмывали и метались», прежде чем «кануть в ночь на распростертых крыльях» [43] .
43
У. Стивенс, «Воскресное утро». — Примеч. пер.