Взрыв
Шрифт:
— Как, как... — недовольным и строгим голосом говорил он. — Пайку хлеба взял, вот как.
— И что? — Колька Вешкин искренне заинтересовывался. Пайка хлеба — это уже не шутки.
— Голод был, понимаешь. Почище, чем сейчас. Теперь-то что. Сляпал ты вот этого урода, — Рыжов подкидывал на ладони злополучную зажигалку, — и сытый. А тогда... Фунт, четыреста грамм значит, пайка. На весь день. А я ее, думаете, съел? Фига с маслом съел, смешал с землей и шар скатал, вот как.
— А дальше? Дальше-то чего?
—
Все молчали, ошеломленные такой удивительной смекалкой.
Потом Вешкин робко спрашивал:
— А зачем с землей-то? Зачем хлеб спортил?
Воспитание уже окончено, и потому Рыжов отвечает ласково и терпеливо, как неразумному малому ребенку:
— Чудак ты, понимаешь, Вешкин. Ей-богу. Глупый еще. Зачем... Штоб больше был, вот зачем. Штоб понять скорее.
Последняя встреча с Рыжовым началась как-то странно, необычно. И сам он был не такой, как всегда, — растерянный и бледный, будто больной.
Он все перепутал. Весь издавна заведенный порядок полетел кувырком, и это насторожило всех и потрясло.
Он вдруг сразу ни с того ни с сего начал воспитывать.
Отошел в угол и швырнул на стол свою старую полевую сумку — хрясь!
Все вздрогнули и умолкли. Все вскочили с коек. Что-то непонятное творилось с Рыжовым.
Взял и зачем-то устроил перекличку.
А когда узнал, что Кольки Вешкина нет, долго молчал. Потом скрипучим воспитательским голосом сказал:
— Таа-ак! Р-разберемся. Что с ним, Вешкиным, приключилось?
— Болен он, — ответили ему.
И вдруг Рыжов ни с того ни с сего стал ругаться:
— Хм, болен... Хлюпики, понимаешь, какие-то пошли. Что за молодежь, понимаешь, не разберу. Хиляки! Мда... Мы не такие были. Мы и в дождь и в снег. У нас, понимаешь, пуховиков не было. Болен... Чем же это он болен?
— Менингит у него, — ответили обиженно ему, потому что никто о пуховиках тоже не имел представления.
Рыжов вдруг схватился за голову. Глаза его ожили.
— Ох, ребята, — нормальным своим голосом сказал он, — ох, ребята, это же жуткая болезнь. Колька Вешкин, понимаешь, а? После нее или умирают, или идиотами становятся. Вот я — тоже болел им, менингитом, понимаешь.
Никто даже не засмеялся. Очень уж искренне Рыжов огорчился за Кольку.
Он встал. И опять все было наоборот — воспитание кончилось, а он вытащил свой знаменитый платок. Долго сморкался, отвернувшись к окну. А когда повернулся, глаза его были красные.
— А вы ведь не умерли и не этот... не идиёт, — сказал Симоненко.
Рыжов снова отвернулся.
— Ну и что, — ответил он сдавленным, каким-то придушенным голосом, — ну и что. А мне говорят — не соответствуешь! Что я, просился? Сами с завода послали. А теперь я привык... Ведь всей душой к вам уже прикипел... А они говорят — не можешь,
И у него вдруг слезы выступили на глазах.
Он обернулся к ребятам и пристально, с надеждой, будто они могли ответить ему, стал вглядываться в их лица.
Они опускали головы, отворачивались. Им трудно было глядеть на него. Они еще никогда не видели, как открыто, не прячась, плачет взрослый человек. Плачет Рыжов — дубоватый и смешной дядька, над которым всегда хихикали и уважали за одно — за сыщицкий талант.
Рыжов утерся платком. Долго его разглядывал, потом тяжело опустился на стул.
И Серега первый раз увидел, какой он неуверенный, нелепый и некрасивый. И одинокий человек.
И в эти холодные, полуголодные годы он в первый раз пронзительно пожалел не себя, а другого человека. И пришло неожиданное и страшное понимание того, что Рыжов уже другой, не прежний человек, потому что из его узкой жизни вынут стержень, отобрано то, что давало ему уважение к себе, уверенность.
Рыжов вдруг вскочил.
— Погодите... погодите, — бормотал он, — может, еще ничего, может, еще все в. порядке.
Он забегал по спальне торопливо и неуверенно, как слепой. Он шарил за печкой, тыкался в углы, заглядывал под тумбочки. Нашел забытый Серегой, заброшенный сапожный нож, сделанный из ножовочного полотна, ужасно обрадовался, схватил его дрожащими руками. И снова забегал по спальне.
Но больше Рыжов не нашел НИЧЕГО.
Всем было неловко и жалко смотреть на него. Все двадцать пять, они страстно желали ему удачи. Серега видел, как некоторые показывали ему глазами, где искать, но Рыжов не понимал.
Внезапно он остановился с опущенной низко головой, с висящими бессильно вдоль тела руками.
— Нет. Не могу, — проговорил он. — Не могу. Все.
Он долго разглядывал их, притихших, по очереди, всех. Потом вышел.
Больше они его никогда не видели. Он уволился и куда-то уехал.
ГЛАВА XI
Дней в конце месяца Балашов отчаянно не любил и даже, пожалуй, боялся. Он с удовольствием согласился бы отработать несколько лишних смен, только бы не заниматься склочной работой тех дней.