Взрыв
Шрифт:
Таня рассмеялась:
— Вот бы здорово!
— Тебе не страшно? — тихо спросил Никита,
— Чего? — удивилась Таня,
— Боли.
Таня перестала улыбаться, отложила вилку.
— Страшно, — сказала она. — Одно утешение, что всех людей на земле родили их матери.,.
— Кроме Адама и Евы, — глуповато сказал Никита.
— Адам! Это был мужчина! Вот попробуй сотвори что-нибудь толковое из своего ребра!
— Только шашлык по-карски, если ты
Так они болтали всю эту чушь, а разговор был последним...
— Я побежала, — Таня чмокнула его в щеку. — Это недолго.
Он следил из окна кафе, как она вошла в подъезд консультации, видел, как туда прошмыгнул какой-то парень. Подумал: «Ему-то туда зачем?»
Видел, как он выскочил оттуда и быстро пошел по улице.
Ошибся парень дверью...
И вдруг что-то толкнуло в сердце.
Опрокидывая стулья, Никита ринулся из кафе, вбежал в парадное и увидел...
Она лежала на площадке лестницы между первым и вторым этажом.
Лежала в любимой своей позе — свернувшись калачиком.
Никита не видел лестницы, не видел подоконника, не видел площадки...
Он глядел на Таню, и ему казалось, что она просто устала и прилегла отдохнуть.
А дальше... Что было дальше, Никита помнил плохо. Он машинально делал все, что нужно, но одна мысль бухала в голове, как набат: «Поздно! Поздно!»
Он осознал это в тот миг, когда поднял Таню.
Негодяй ударил подло, по-бандитски точно — сзади, в шею у основания черепа. Наповал.
Убийцу искали не только те, кому это положено.
Уже было известно, что это брат Аннаниязова. Никита и Ваня Федотов остервенело искали по всем закоулкам, по всем базарам, по всем забегаловкам — молчаливые, с почерневшими лицами и яростными, жесткими глазами.
И худо пришлось бы подлецу, если бы они его нашли. Его нашли, но не Никита и Ваня.
Даже своим крохотным сумеречным умишком преступник понимал — пощады не будет, и отбивался яростно, как хорек, попавший в западню.
После суда Никиту вызвал начальник таможенной службы республики и сказал:
— Вот что, Скворцов, тебе надо уезжать отсюда. Ты погляди, на кого ты похож, — лицо серое, как чугун. Изведешься ты здесь. Короче, переводим тебя в Ленинград.
— Хорошо, — ответил Никита.
— Ну и славно, раз хорошо, — сказал начальник и тихо добавил: — Жить-то надо, Скворцов, что ж поделаешь — им уже не поможешь. У меня дочь погибла а горах, альпинистка. Я понимаю, ты уж поверь.
— Верю.
— Иди, сдавай дела. Прощай. — И начальник отвернулся.
А на заставе, на заставе...
Перед отъездом к Никите подошел
— Я никогда не забуду Татьяну Дмитриевну!
— Я тоже, — ответил Никита.
И вдруг Ваня заплакал совсем по-детски.
А Никита плакать не мог.
Вася Чубатый и Бабакулиев поднесли вещи Никиты к машине. В основном это были солдатские поделки — подарки Тане. Никита взял их все до одной.
— Ничего не скажу тебе, Никита. Ничего, — проговорил наконец Вася Чубатый. — Что уж тут скажешь. Одно только: всем нам очень тяжело. И знай: где бы ты ни был, что бы ни случилось — только позови...
— Мы тебе друзья, Никита, — сказал Авез Бабакулиев, — мы тебе братья.
— Я знаю. — Никита до боли прикусил губу. — Я знаю.
Самолет вдруг резко тряхнуло. Взвизгнула соседка — моложавая американка, туристка. За иллюминатором было черным-черно. И только вдали взрывались голубые сполохи. Самолет задрожал.
Прошла по коридору стюардесса с бумажными мешочками в руках. Лицо ее было белым до синевы, как снег под луной.
Никита остановил ее.
— Гроза? — спросил он.
— Да, — негромко ответила она и быстро добавила: — Обойти не удалось, вернуться нельзя — горючего не хватит. Будем пробиваться.
— Ну что ж, остается только молиться, — усмехнулся Никита, — вот моя соседка уже и начала.
Действительно, американка вынула из-за корсажа золотой крестик на цепочке, целовала его и что-то быстро шептала. Никита разобрал только:
«Езус Крайст... Езус Крайст...»
Женщина плакала.
А потом началось!
Огромную махину самолета швыряло с крыла на крыло легко, словно стрекозу. Он ухал в воздушные ямы, клевал носом, оседал на хвост.
«Страшно мне? Пожалуй, да. Но и страх какой-то равнодушный. Телу страшно. А мне нет. Знаешь, Таня, если бы я верил в загробную жизнь, я был бы, пожалуй, счастлив сейчас...»
Молния ударила так близко, что самолет шарахнулся от нее, будто боясь обжечься.
Никита никогда так близко не видел молнии. Она была толстой, с добрый ствол дерева, пронзительно голубой и какой-то ворсистой, словно шерстяная нитка.
Никита повернулся к соседке и увидел, что она потеряла сознание.
Он вновь приник к иллюминатору и увидел в крыле, едва проглядывающем в туче, черную полукруглую дыру.
«Все. Конец». Никита удивился своему спокойствию, но внутри что-то противно задрожало и кто-то маленький в нем яростно заверещал пронзительным голосом: «Жить! Жить! Жить!»