Взрыв
Шрифт:
Здесь действительно толкались, и они с Леной проталкивались через толпу, где почти не видно было взрослых мужчин, а преобладали женщины, закутанные в темные платки, бородатые старики, юркие подростки в отцовской, не по росту, одежде и было много инвалидов, выставляющих на всеобщий показ свои увечья. А над толпой маячили длинные штыки русских трехлинейных винтовок, которыми были вооружены присматривающие за порядком полицаи.
Торговали на толкучке всем: солдатскими шинелями и примусными иголками, самогоном и керосином, сахарином и кукурузными початками, спичками и кремнями для высекания огня, португальскими сардинами из праздничного немецкого пайка и фарфоровыми амурчиками
К одной из таких будок и пробивались Мишка и Лена. К Петровичу.
Петрович был мужчина без возраста, в суконной жилетке и накинутой на плечи стеганке, мастер на все руки. Он все чинил и всем торговал. Никто не знал его в городе до прихода немцев и никто не видел потом, после их изгнания, но все, кто к нему обращался, называли его Петровичем и получали необходимые услуги.
— День добрый, Петрович.
— Мое почтение.
— Ну как?
— Порядок.
Так начинался разговор с каждым клиентом, так начал и Мишка, который зашел в фанерное пристанище универсального мастера один, оставив Лену у входа. У него было особого рода дело к Петровичу, и требовалось присмотреть за похаживающими поблизости полицаями.
— Достал?
— Экспорт-импорт. Великая Румыния оказала дружественную помощь.
Речь шла о мотоциклетной камере для Константина, которую Петрович взялся раздобыть через знакомого румынского капрала.
— Резина-то как?
— У нас без обмана. Фирма.
— А цена?
— Согласно договоренности. Лишнего не берем.
Петрович нагнулся под стойку, отделявшую его от посетителей, и извлек сверток, предназначавшийся для Мишки, но отдать его не успел. В дверях появился новый, нежданный клиент, старик в странном и заношенном полувоенном одеянии. Мишка не знал, что старик этот Степан, бывший денщик, слуга и спутник бургомистра Барановского на дорогах переменчивой жизни. Теперь Степан был никому не нужен и быстро опускался, впрочем, еще надеясь на что-то, однако надежд его не мог уже поддержать и сам Петрович.
— Что тебе, дед? — спросил он, оглядывая Степана точным предпринимательским глазом и делая вывод, что перед ним человек конченый и бесполезный.
— Оказавшись в бедственном положении, — забормотал Степан простуженным голосом. — Не требуется ли вам сторож, господин хороший?
— Зачем? Чего охранять?
— Маг а зин, — проговорил старик неуверенно, делая ударение на втором «а».
— Рехнулся, дед? Эту будку-то?
— Я старый солдат…
— Ладно. Иди с богом. Отвоевался.
— Куда же иттить-то? Под церкву, что ли?
Петрович прищурил наметанный глаз.
— Иди, дед, под церкву. Добрые люди на кусок хлеба подадут.
Степан повернулся по-солдатски круто и вышел, а Мишка все еще топтался на месте, чем вызвал некоторое неудовольствие Петровича, человека делового, ценившего время.
— А ты чего ждешь?
— Туфли мне нужны, Петрович.
— Есть полуботиночки.
— Да нет, для девушки, — смущенно выговорил Мишка,
Но Петрович на смущение внимания не обратил и подшучивать не стал.
— Размер? — спросил он коротко.
Об этом Мишка не подумал.
—
— Что ты, Миша? Зачем?
— Барышня! Прошу войти. Отношения с молодым человеком потом выясните, а пока ножку покажите. Все ясно. Тридцать четыре? Возражений нет? Отлично. У меня нет вопросов.
— Миш!
— Барышня! Не подавляйте благородных порывов души. Они свойственны юности, но угасают с годами. Товар имеется, молодой человек. Дама будет довольна.
— Когда зайти, Петрович?
— Момент.
И Петрович выскочил через заднюю дверь.
Мишка и Лена не успели даже попререкаться, как он явился с довольным видом, потирая руки, и объявил:
— На ловца и зверь бежит.
Но зверь бежал не на ловца, а к жертве, ибо поставщиком Петровича был Тюрин, который к тому времени вполне покончил с предрассудками, отделяющими сверхчеловека от неполноценной толпы, и давно не считал зазорным продавать вещи убитых им людей.
Его больше не требовалось развращать и запугивать, превращение завершилось, недавние сомнения и колебания были подавлены, а вместо них вынашивалась убежденность в собственной исключительности, в том, что он, Жорка Тюрин, по высшему предназначению стал вершителем людских судеб, хозяином жизни и смерти. И, хотя на самом деле ничьей жизнью и смертью он не распоряжался, а служил рядовым палачом, выполнявшим грязную работу для вторгшихся в его страну оккупантов, сознаться себе в этом Тюрин не желал и не мог. И, шагая по городу с нашитыми на одежду каннибальскими эмблемами, он верил, что именно от него зависит, жить или умереть любому встречному человеку. Конечно, это не было бредом в чистом виде — стоило ему задержать прохожего, придравшись к даже выдуманной мелочи, и отнять жизнь уже не составляло особого труда. Однако убить всех или даже большинство людей было все-таки невозможно, и это несоответствие теории и действительности постоянно тревожило Тюрина. «Жалеешь всякую сволочь, — думал он, оглядывая какого-нибудь незнакомого человека враждебным взглядом, — а она на тебя нож точит, своего часа дожидается». И тогда убежденность в предназначении сменялась обыкновенным страхом, а страх порождал злобу, подозрительность и желание выявить и убить всех, кто никогда не простит, не забудет…
Это удушливое чувство и охватило его, когда вошел он в будку Петровича и увидел Мишку и Лену. «Туфли им нужны, гаденышам, любовь крутят, сопляки, а тут голову каждый день подставляешь», — думал он, хотя до сих пор голову не подставлял, а, совсем наоборот, лишал жизни беззащитных людей.
Но Мишка, увлеченный и гордый, опасной этой враждебности не уловил. Да и чего вроде бы опасаться было? Туфли обыкновенные покупал, не взрывчатку… Потом только он вспомнил и взгляд и тон, но уже поздно было.
Дальнейшее вспоминалось рваными клочками, мелькало до боли четкими вспышками, каждая в отдельности, будто кричащие снимки выхватывал из памяти, и они застывали на миг перед глазами и проваливались один за другим.
Лицо Тюрина.
Ухмылка на нем, когда Лена, держась за Мишкин локоть, примеряет бежевые лодочки.
Ее наивный вопрос:
— Вам, наверное, жалко такие туфли хорошие продавать?
Ведь она думала, что он свое продает, домашнее.
— Не жалко.
Внезапный истошный крик: «Облава!»
В панике бегущие люди.
Солдаты и полицаи, живой цепью привычно охватывающие толпу.
Толпа увлекает Лену, отрывает от него, уносит.
Лена по ту сторону цепи.
Узкий штык у самого лица.
Сумка с камерой в руках.
Он бросает ее под ноги, на мостовую.
Крик: «Стой!»
Тюрин с сумкой.
«Откуда он?!»
Бегущие люди между Мишкой и Тюриным.
Подворотня разрушенного бомбами дома.
«Скорее сюда!»
Груды обломков, и над ними уцелевшая стена.