Взрыв

Шестаков Павел Александрович

— Неважно, кто о чем шепчется и что думает. Важно, что вы сделаете.

— Я хочу сделать. Но я лучше вижу то, что не хочу делать, чем то, что мне нужно. У меня свое, странное отношение к войне. Никаких личных воспоминаний. Я был младенцем, когда мы, как я теперь понимаю, безбедно жили в Ташкенте… Потом вернулись в столицу. Где-то в первичной памяти засели салюты — рассыпающиеся ракеты над крышами. В семье никто не погиб. Просто нечего помнить… Но иногда кажется, что память беспокоит меня. Память-тревога. Или память-зависть? Да, представьте себе! Подсознательная тоска по суровому миру, очищенному от шелухи суетности, миру четких координат и ориентиров со своей шкалой истинных ценностей…

Ведь какой облегченной и беспредельно запутанной одновременно жизнью мы живем, на что тратим душевные силы! Как редко бываем счастливы! Вот вы, прекрасная женщина, о которой должен мечтать каждый мужчина, но где же ваше простое человеческое счастье? Я прошу вас остаться со мной на ночь, вы остаетесь, приходят минуты, ради которых живет человек, а мы думаем о суперкране, о том, что задержался самолет с актером, или о пошлых интригах дирекции…

— Благодарю вас, Сергей Константинович. Вы, кажется, таким сложным образом хотите объясниться мне в равнодушии?

— Ну вот! — Он встал, прошелся по номеру. — Вы же умная женщина, Светлана! Зачем же так по-бабски?… То, что я говорю, может быть, искреннее двадцати любовных объяснений. Я говорю о том, что у меня наболело, только вам. Я не могу сказать об этом никому другому. А вы предпочитаете ложь о неземных чувствах?

— Нет, нет. Что вы, Сергей Константинович! — воскликнула она с иронией. — Я деловая современная женщина. Да еще свой парень в доску.

— Баба вы, как и все.

— Простите, у меня не спрашивали, кем я хочу быть.

— Вы сбили меня с мысли. Женщины все из другой галактики. Пришельцы. Нельзя предаваться иллюзии контакта…

— Нет уж, дорогой Сергей Константинович! Это вы пришельцы. Приходите и уходите, забывая о нас, землянках.

— Светлана! Вы сегодня не в настроении. Не нужно требовать от мужчин больше, чем они могут дать. Зачем вам сказка о вечной любви?

— Сказка?

Она понимала, что ведет себя не гак, как нужно, как ей самой хотелось бы, разрушая сложившийся образ. Но почему? Что за вспышка незапрограммированных эмоций? Потому что он сказал, что в минуты близости думает о своих служебных заботах? Что из того? Обычное мужское свинство, которое они еще умудряются преподносить под видом высшей откровенности. Ах, этим ее не удивишь! Зачем же она взъерепенилась? Откуда этот действительно бабский выбрык? И она поняла: из-за того толстяка…

— Это не сказка. Вернее, это прекрасная сказка. Слишком прекрасная, но чтобы быть человеком, нужно в нее верить.

— Ну, Светлана, ну, Светлана! Вы меня сегодня поражаете. Вот уж подлинно: женщина всегда за семью печатями.

— Просто женщина — это женщина. Но мне никак не удается вам это доказать, — заставила она себя улыбнуться. — Пейте портвейн. Вы правы: не следует требовать от мужчин многого.

— Я сказал, не нужно требовать того, чего они не могут дать.

— Могут. Но не все.

— Светлана, вы напомнили мне первую жену, которая всегда ставила мне в пример «других мужчин». А я в ответ предлагал показать хотя бы одного «другого». Это была беспроигрышная игра. «Других» не бывает.

— Вы сегодня обедали с таким человеком.

Режиссер глянул оторопело.

— Да, да, Сергей Константинович! Я имею в виду Моргунова. Этот смешной толстый человек любит всю жизнь. И полуребенок Марина поняла это сразу, а вы не поняли, хотя должны были понять.

Она хотела сказать жестче: «Какой же вы после этого художник!» — но сдержалась.

Впрочем, мысль прозвучала достаточно ясно.

— Не будем возвращаться к проработанной теме. Я плохой режиссер. Но ведь он любит ее всю жизнь потому, что ее убили. Представьте себе эту пару сегодня. Ворчливая пожилая женщина, семейные

свары…

— Перестаньте. Вы не знаете, о чем говорите. Может быть, он и с нынешней женой живет замечательно, потому что его души коснулась настоящая любовь.

— Его души коснулась трагедия! Вот что важно! — крикнул режиссер. — Послушайте, Светлана, перестаньте пререкаться! Вернемся к нашей работе, к искусству. Моя главная мысль именно в этом, в очищающей роли трагического. Меня тошнит, когда говорят, что миллионы людей погибли ради того, чтобы мы хорошо жили — жирно ели, пили эту сивуху, гробили душевные силы в погоне за финскими стенками, радовались французскому шампуню. Это же чудовищное кощунство — если юная девушка, подросток, почти ребенок, пошла на смерть, чтобы я через тридцать лет купил себе «Жигули»! Осознайте это, Светлана. Не ради благополучной жизни совершается подвиг и проливается кровь. Они бы возненавидели нас за такие мысли, встань они сейчас из гроба. А их-то и в гробах не хоронили… Нет, эта девочка умерла не затем, чтобы вы обтягивали зад американскими джинсами. Она умерла для того, чтобы этот смешной толстяк мог всю жизнь любить, чтобы в памяти его она осталась более красивой, чем наша прекрасная Марина. Только в этом смысл жертв. Они оставляют нам человечность, мудрость души… Вот о чем я хочу сделать картину. — Он выпил залпом вино и сел на диван. — А как это сделать? Не разговорами же с экрана. Это должно ощущаться, жить, а не провозглашаться.

Телефон не дал Сергею Константиновичу продолжить.

— Одесса! — подхватила трубку Светлана.

Но это была не Одесса. Звонила дежурная.

— Уважаемые товарищи! У вас в номере громко разговаривают, а время позднее. Прошу вас… Вы мешаете отдыхать соседям.

— Хорошо, мы не будем мешать спать соседям, — ответил Сергей Константинович, которому передала трубку Светлана.

Сравнительно вежливое ведомственное предупреждение, против которого нельзя было возразить по существу, как-то сразу охладило его, он почувствовал накопившуюся за день усталость.

— Все правильно, Светлана. Это была не дежурная, это голос свыше. Шумим, братцы, шумим… А нужно трудиться. Назавтра работы полно. Да еще гестаповец придет.

— Кстати, по поводу гестаповца. Почему его нет в сценарии? Автор проморгал?

— Нет, автор знал, что такой человек был. Но это и все, что он знал. Мы решили обойтись без него.

— Почему?

— Потому что в реальном подполье иметь такого человека хорошо, а в кино очень плохо. Затаскали. Штамп. Палочка-выручалочка для подпольщиков. Непобедимый Клосс номер тысяча первый. Или вы хотели поработать с Микульским?

— Микульский — неотразимый мужчина.

— А мне кажется, потолстел.

— Все равно хорош. Но у нашего Клосса какая-то необычная судьба?

— Попробуй протащить эту судьбу через худсовет. Гарантирую полную обычность на выходе. Нет-нет. Дайте мне сосредоточиться на Шумове. Его я вижу…

Телефон вдруг взбеленился, даже трубка задрожала.

— Вот это Одесса, — определил режиссер. — Сразу видно южный темперамент.

Действительно, это была Одесса, откуда сообщили вести самые благоприятные — актер выехал в аэропорт.

— Прекрасно, — сказал Сергей Константинович.

На самом деле положение было не столь благоприятным, потому что в аэропорту актер узнал, что рейс откладывается. Огорчившись, он выпил в буфете чашку плохого кофе и, с трудом отыскав в зале ожидания свободное место, втиснулся со своим плоским чемоданчиком «дипломат» между двумя многодетными семействами. Время тянулось, как всегда в подобных случаях, медленно, и, чтобы занять его, актер достал и начал перелистывать сценарий.