XV легион
Шрифт:
– Я как раз просматривал книгу, о которой ты говорил квестору Руфину Флору. Но, откровенно говоря, я ничего не понимаю, – опять засмеялся Виргилиан.
Оглядев еще раз поэта и, видимо, убедившись, что Виргилиан не из тех, кого надо опасаться, когда дело идет о таких книгах, Дионисий все с той же улыбочкой сказал:
– Книга замечательная.
– К сожалению, я ничего не понимаю.
– Это не так просто. Надо быть знакомым с христианскими верованиями. Валентин построил в ней ни на что не похожий небесный мир, придав ему сферическую форму. Может быть, это своеобразно понятое учение Платона о идеях. У Валентина тоже все имеет свой образ на небе: города и деревни, дороги и реки. В этом мире совершилось
– Уверяю тебя, что меня это интересует в высшей степени.
– Мне пришлось кое-что прочесть по этому поводу, – оживился Дионисий, – и самое интересное, что Валентину удалось неким образом в своем выдуманном мире уничтожить ров между миром и божеством. Мир у него не случайное сцепление элементов и не холодок вселенной, где все подчинено незыблемым законам гармонии, а некая трагедия, прекрасно разыгранная в мировом театре. Мир существует только для того, чтобы душа претерпела в нем положенные ей испытания, очистилась от скверны и снова вознеслась к божеству.
– А что же станется тогда с ненужным миром?
– Он погибнет в огне, – ответил Дионисий, и оба опять рассмеялись.
– Видишь, как все тонко построено, – поднял палец Дионисий, – куда твой Платон! Но, боюсь, что это так же бесплодно, как тысячи других книг. Зато какая поэзия! Тебе не попадалась в руки «Книга гимнов» Бардезана? Стихи о душе? Сочинения наших теперешних поэтов кажутся жалкой и пустой трухой, когда сравнишь их с гимнами Бардезана.
– При случае прочту, – сказал уязвленный Виргилиан.
– Прочти, прочти, – повторил Дионисий, который не подозревал, что перед ним поэт Кальпурний Виргилиан.
– Я пришел сюда, чтобы взять эту книгу и заплатить, что полагается Транквилу. Я обещал подарить «Трактат о Софии» Руфину. Завтра уезжаю в Александрию. Совсем замотался. Хе-хе...
– Кланяйся там Аммонию.
– Ты знаешь Аммония? Позволь же мне узнать твое имя.
– Я Кальпурний Виргилиан, – улыбнулся поэт.
– Слышал, слышал, – смутился Дионисий, – прости меня, что я так невежливо отозвался о стихах. Хе-хе...
– Итак, ты отправляешься в Александрию?
– Завтра утром. Так не сердись на старика. Я ведь не сравниваю тебя с каким-нибудь Романом.
– Ты знаешь и Романа? – удивился Виргилиан.
– Я все знаю, – улыбнулся Дионисий. – Тридцать лет скитаюсь из города в город, из Антиохии в Александрию, из Александрии в Рим. И знаешь, чем больше я живу и путешествую, читаю и размышляю, тем более убеждаюсь, что мы живем в интересное время. Мы находимся на пороге каких-то глубоких перемен в мире. Что-то витает в воздухе. И когда подумаешь, что на свете есть рабы, нищета, человеческая несправедливость, дикие игры в цирке и гнет тиранов, то не так-то уж и жаль станет этот прекрасный мир. Ведь в чем горе? В том, что разум наш угасает. Люди уже забыли, что в Самосате жил Лукиан [30] . Мы слишком много и слишком охотно верим. Во все: в привидения, в демонов, во что угодно. Август воздвигает новые храмы, приносит жертвы Эскулапу, а за этим ничего нет. Люди мечутся в поисках спасения, прибегают к магии, ко всяким шарлатанам и дрожат перед страхом смерти...
[30] Лукиан – греческий писатель-сатирик (ок. 120 – ок. 190).
В дверях показались подруги и кивали Виргилиану головками.
– Здравствуй, Грациана! Здравствуй, Транквилла!
Старичок посмотрел на девиц, на Виргилиана и, не закончив даже своей тирады, направился разыскивать Транквила.
Увидев Грациану, Виргилиан просиял. Каждый раз, когда он видел
– Расскажи нам что-нибудь, Виргилиан, – сказала Транквилла.
Старше Грацианы на два года, она была смелее и не боялась перекинуться с мужчиной намеком, улыбкой.
– О чем же мне рассказать?
– О чем хочешь. Расскажи нам какую-нибудь смешную историю.
– Все мои истории печальны.
– Печальное придет потом. А теперь мы хотим смеяться.
– Ах, – всплеснула она руками, – я и забыла затопить очаг.
Это была девическая хитрость, чтобы оставить Грациану и Виргилиана наедине. Виргилиан знал, что такие минуты надо беречь, ловить эти мгновения, более дорогие, чем часы на ложе опытной в любви красавицы, но всякий раз, когда он оставался вдвоем с Грацианой, он забывал все нежные слова и ему казалось, что ей скучно с ним. Он робко взял ее руку в свою и стал перебирать детские пальчики. Грациана сидела, не глядя на него, отвернув голову в сторону, и ее ресницы трепетали не то от набегающих слез, не то от страха. Ей, в самом деле, было жутко и сладко сидеть так с этим человеком, про которого Транквилла уверяла ее, что он приезжает второй раз из далекого Рима только ради рее. Было бы не так страшно, если бы он говорил что-нибудь. Но он молчал и, она чувствовала это, смотрел на нее грустными глазами. Пусть бы он сказал ей о своей любви, как говорит Лентул Транквилле, раз он приехал ради нее из Рима. Но он молчал.
Может быть, он и не думает любить ее? Тогда зачем же он не отпускает ее пальцев, когда она делает движение, чтобы отнять их у него. Какой странный человек! И как от него всегда пахнет духами. Она решилась спросить:
– Как называются твои духи, Виргилиан?
– Посидониум. Из пестумских роз. А пахнет не розами, а вербеной.
– Ты скоро уезжаешь в Рим?
– Но я опять вернусь, Грациана.
И ему казалось, что он, в самом деле, вернется, чтобы еще раз сидеть так с глазу на глаз, держать в своей руке ее пальчики и смотреть на нее.
– Ты обещал подарить мне свои стихи, Виргилиан.
– Я непременно сделаю это до отъезда. Попрошу отца Транквиллы переписать их, употребив для этого самый лучший пергаментный свиток, и поднесу их тебе в футляре из пурпура.
Уже школьники покидали студию, оглашая воздух радостными криками. В дом вошел Транквил и вместе с ним Дионисий. Он забрал свой свиток и каллиграфически написанную копию, вынул кошелек и, отсчитав три золотых, удалился.
– Три золотых? – захлопала в ладоши Транквилла.
– Это не такая уж большая цена за мои слепнущие глаза, – улыбнулся грамматик.
– Бедный отец, – обняла его дочь.
– А теперь, – продолжала она, – мы будем есть утку, и пирог с вареным луком, и похлебку из овощей. И ты, Виргилиан, останешься с нами.
Она убрала со стола письменные принадлежности, принесла посуду, летала из кухни в дом, как беззаботная птичка, чуть бледная от бессонной ночи, проведенной в холодном саду с Лентулом, который так заботливо укутывал ее в свой шерстяной плащ. Но в ней было столько здоровья и жизнерадостности, что их могло хватить еще на много ночей.