Я – Беглый
Шрифт:
Я, было, выразил мнение, что на моём месте должна бы сидеть какая-нибудь старуха.
— Не полезет. Они стесняются, не привыкли, — мрачно сказал водитель.
Сорок километров мы преодолели не меньше чем за четыре часа. Елегино — большое село. Тогда там работал магазин, не знаю, как сейчас, и мы с о. Георгием пошли, купить недостающих продуктов.
— Я уеду сегодня. Пойдём, посмотрим, где будешь копать, а потом избу, которую для тебя выделили. Всё там вымыли, рамы новые вставили, и есть одеяла и чистое бельё. Я тут договорился, тебе будут парное молоко
Когда мы пришли к церкви, обошли её кругом, работа не показалась мне сложной, как оно и оказалось. Но я спросил:
— Так я как копать-то буду, вплотную к фундаменту или отступить?
— Ох, я даже и не знаю, — сказал он. — Копай вплотную.
Роковая ошибка, которая, однако, выяснилась не ранее того, как работа была закончена, и траншея засыпана песком. Рискуя снова навлечь на себя обвинение в русофобии, я заметил бы, что такого рода проектирование в России является национальной особенностью, если б мне во время не вспомнилась трагическая гибель множества молодых людей в «Версале», а это произошло вовсе не в России, а в Израиле.
Мы ещё немного поболтали с о. Георгием, пока машина не пошла обратным рейсом. Он уехал.
Устроился я прекрасно. Протопил русскую печь, потому что к вечеру уже холодало, постелил на мягчайшей пуховой перине чистейшее льняное полотно, какого уж давно в глаза не видел. От него исходил запах свежести и чистоты. Огромное ватное одеяло дышало теплом. Но, не успел я уснуть, как послышались громкие крики, звон, лязг и грохот непонятного происхождения. Кое-как одевшись, я выскочил на двор. Мимо бежали куда-то женщины с пустыми тазами и вёдрами, в которые они колотили, что есть силы. Они кричали.
— Что это они?
— А волков гоняют. Волки выходят к овчарне, — зевая, ответил мне какой-то мужик. — Вот жисть пошла. Пугнуть их стало некому.
Рано утром, едва проснувшись (хорошо, я рано просыпаюсь), я увидел в окно, как ко мне медленно ковыляет древняя старуха, нагруженная обыкновенным мешком из-под муки.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
— Вот гостинцев вам бабы собрали, — она с мягкой улыбкой стала доставать из мешка всевозможную снедь. Там была двухлитровая банка ещё тёплого молока, здоровенный кусок солёной телятины, огромная бутыль жёлтой самогонки, помидоры, огурцы свежие и солёные, банка солёных грибов, маринованная черемша, ещё много всего.
— Вот спасибо. Сколько я вам за это всё должен?
— Да мы не торгуем. Грех так говорить, милый человек, — серьёзно отвечала она. — А вот, коли не жаль, нет ли водочки городской? Мой старый уж стосковался. Рад будет.
У меня было две бутылки, я обе ей отдал. И она благодарила меня с такой сердечной улыбкой, что сердце заныло.
— А это что, матушка?
— А это, сынок, свекольное пиво. Вы непривычные, а ты попробуй, мы варим. Раньше у нас молодые ребята и бабы ведь водки не пили никогда. Пиво пили. Попробуй, не пожалеешь, хорошо бывает с утречка.
Позавтракав досыта, я до вечера печь топить не стал и пошёл с инструментом к церкви. Я проработал там часа два. Уже
— Сынок, а службы разве не будет?
— Но отец Георгий уехал. Он приедет в субботу вечером.
— Вот беда. Он ездил-то почитай без малого полгода. За это время у нас тут трое померло, и хоронили без отпевания. Мы уж думали, может он на могиле за упокой отслужит. Как ты думаешь, сынок, не откажет батюшка? Плохо, что до кладбища далеко. Человек он важный. Учёный. Трудно ему.
— Ох, не знаю, — сказал я.
Они ушли. Эти женщины были из дальней деревни, и я смотрел, как они мучительно спускаются к речке по косогору, пока они не скрылись в кустарнике. Я продолжал копать, иногда взглядывая на небо, на поля, на прекрасный лес вдали, золотой, бледно-зелёный, молчаливый таинственный и неприступный.
Подошёл кто-то в резиновых сапогах, но, вместо телогрейки, у него была достаточно истрёпанная «Аляска», и, по-моему, он одел её специально для такого случая.
— Здравствуйте! Осокин, Алексей. Главный инженер совхоза. Вот зашёл посмотреть. Некоторое время он смотрел на мою работу, неопределённо качая головой.
— Я, понимаете, сейчас не готов сказать ответственно, но, мне кажется, вам следовало на метр от стены отступить. А то получится уже не дренаж, а наоборот — вы всю воду к фундаменту соберёте, — сказал он, делая в слове фундамент ударение на предпоследнем слоге.
— Здравствуйте, — я вылез из траншеи. — Но это точно? А то потом поздно будет.
— Нужно проконсультироваться. Да сказать по правде, сюда бригаду специалистов надо бы. Сделать предварительные промеры, определить направление грунтовых и талых вод. Эдак, вообще-то… Вы городской сигаретой, простите, не богаты? — я хотел сбегать домой за пачкой LM, но он наотрез отказался и взял одну. — Ну, Бог вам на помощь.
И он тоже ушёл. С перерывом на обед я проработал до заката солнца. Это потрясающее зрелище, удивительно красиво. Заходящее солнце зажгло лес золотым пожаром. Что нужно было иметь в голове и груди, чтобы погубить этот благословенный край?
Надо сказать, что после больницы я, действительно, очень сильно и долго болел. Сейчас у меня ощущение, как это в детстве бывало. Голова кружится, я слабый, как муха, и время от времени чему-то бессмысленно-печально улыбаюсь. Я редко болею и поэтому тяжело переношу это.
Вчера написал кое-что — в ответ немедленно возник национализм. А я всё с меньшим и меньшим пониманием отношусь к этому явлению, не хватает душевных сил. Я писал об извечной российской народной беде. И упомянул о традиционно наплевательском отношении интеллектуалов в России к реальным народным нуждам. Тут же мне из Израиля написали, что там этого нет вообще. Как-будто я, работая в Иерусалиме на конвейере, недокланялся ещё менаэлю. А русский корреспондент наоборот: даже усомнился в том, что, действительно, я еврей. Что бы эти люди делали друг без друга? Но, похоже, они никогда не останутся друг без друга.