Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
Но это было уже через месяц после начала работы сейма. До того же времени ни о чем, кроме войны, не шла речь, и я со своей мелкой личной обидой не мог надеяться даже на то, чтобы меня выслушали. К тому же король вынес на сейм еще и спор между воеводой русским Вишневецким и хорунжим коронным Конецпольским, где речь шла об огромных богатствах, а не о каком-то там хуторке малоизвестного сотника реестрового казацкого войска.
Я нашел великого нашего доброжелателя, как он сам себя называл, пана Киселя, чтобы посоветоваться с ним и спросить, не поможет ли он мне в моем трудном деле. Кисель замахал на меня руками:
– Зачем пану раздражать такое почтенное собрание малым делом
– Когда это бывало, чтобы одно лишь упоминание о казаках не раздражало панство?
– хмуро бросил я.
– Так что же мне посоветует пан сенатор? Что я должен делать? У меня отняли землю, лишили прибежища, свели в могилу жену, забрали сироту, которую вырастил...
– Тут идут слухи, будто это была панская любовница?
– прищурил свой прозрачный глаз пан Адам.
– Стоит ли убиваться из-за какой-то там кобетки? Сколько красавиц охотно отдадут пану свое расположение, а если надо, то и сердце.
– Пан сенатор не ответил на мой вопрос, - напомнил я ему.
– Что я должен делать ныне? Не надо ссылаться на государственные потребности, как это пан привык делать, ведь вот перед тобой, пан каштелян киевский, живой человек во крови и плоти, который отдал державе всю свою жизнь, а теперь она не хочет о нем слышать, озабоченная какими-то высшими делами. Может, и тогда речь шла только о каких-то неведомых нам высших делах, когда пан Кисель вносил на сейм ординацию против казаков жестокую?
Это задело его за живое так, что он даже завертел своими круглыми узкими плечами.
– Разве я не одной веры с казачеством, пан Хмельницкий, или я не хотел всегда только замирения для народа моего и для веры нашей?
– Чтобы верить, надо жить, - сказал я ему.
– Мертвые не верят. А я ныне словно бы уже умер, так что же меня может утешить?
– Разве я знаю, пан Хмельницкий? Может, пусть пан оставит свой писаный репротест к следующему сейму?
– Я уже оставил, но не знаю, что из этого выйдет и как буду жить. Разве что как вот это создание божье?
И, открыв свою пороховницу, выпустил на стол перед паном сенатором несчастного субботовского сверчка.
– Что это?
– брезгливо поморщился Кисель.
– Певец пенатов украинских. Сверчок. Единственное, что осталось от моего двора.
– Но он живой! Шевелит усами.
– Почему бы ему не быть живым?
– Просто не верится. В этой пороховнице? Чем же там мог питаться?
– Жаль говорить, пан сенатор! О сверчке спрашиваешь, а обо мне и не хочешь? А весь народ мой чем и как питается? Или, может, теми пирогами из шляхетской присказки? Дескать, пока блуждали по Украине казаки с рогами, стояли поля-степи непахаными, а как появились на Украине паны с гаковницами, стали и хлопы с паляницами.
– Из дикой пустыни мы сделали край с реками молока и меда.
– Для кого же молоко и этот мед! Шляхта хвалится: такое богатство на Украине, что и нищие в новых свитках ходят. Не кощунство ли? И если уж наделали столько добра для моего народа, так почему же не появилось хотя бы одной песни своей об этом? Наши плачи слышны повсюду, а шляхетских песен что-то нигде не слышно.
– Каждый поет в своей земле и о своем.
– Так должен был бы и наедаться в своей земле, а не в чужой.
– Пан Хмельницкий слишком горячится ныне...
– И ныне, и присно, и во веки веков, пан Кисель. Я доведен до отчаяния. И не один я. Пусть бы кое-кто запомнил это.
Пана сенатора не встревожили мои слова. Чужое отчаяние не
– Время и терпение, пане Хмельницкий. Время и лечит, и живит, и судит лучше всего.
– Судит так судит, - промолвил я на прощание, и пан Кисель отпустил меня, охотно отпустил, радуясь, что избавился от назойливого казачины. Если бы он мог знать, что через год чуть ли не на коленях будет умолять меня, чтобы я выслушал его речь!
Но этот год нужно было еще прожить и пережить.
Только в декабре сейм наконец закончил свои бурные заседания, приняв конституцию из девяти пунктов. Примо: чтобы немедленно распустить чужеземных воинов. Секундо: чтобы сохранить неприкосновенными все союзы и пакты. Терцио: чтобы не употреблялась мирная печать во вред короне и Литве. Кварто: чтобы гвардия королевская приближенная не превышала численности, установленной в соответствии с давним обычаем. Квинто: чтобы посольства во все другие земли представляли граждане Речи Посполитой. Сексто: вывести чужеземцев из окружения короля. Септимо: чтобы казаки уничтожили свои челны и не выходили на море. Октаво: чтобы комиссии, выравнивающие границы, не действовали без согласия сословий. Ноно: чтобы не заключались союзы с иноземными державами без ведома Речи Посполитой.
Этому постановлению предшествовала речь канцлера Оссолинского, в которой он со всем своим умением попытался сгладить противоречия между королем и сенатом, прибегая при этом к своему привычному красноречию. Сказал он якобы следующее: "Бог украсил правление его величества дивным триумфом. Он возложил на главу его новый венец: после многих одержанных им побед Владислав передает себя во власть и в руки своих подданных. Однако не без сожаления принимает слова маршалка сейма, чтобы войско непременно было распущено, потому что свою решительность король не раз проявил, когда сам голову и жизнь свою подвергал опасности. И все же, что касается войска, то велел его распустить, издал универсалы к гетману и старостам, даст еще комиссаров, выполнит все, что пожелаете. Отрицает, будто были универсалы к Литве, - были только приватные письма к подскарбию литовскому, чтобы не отказывался от содержания в экономиях королевской гвардии. Гвардия эта уже получила приказ стать тут, возле короля. Что же касается казаков, то корабли, именуемые чайками, они готовили согласно постановлению сената, ибо в договоре с турками сказано, что они не будут поддерживать буджакских татар, а поскольку турки преступали договор, представилось уместным постращать их казаками. Теперь, в угожденье вашей воле, будут посланы приказания коронному гетману, чтобы казаки перестали строить чайки и сидели там спокойно, не подавая повода к нарушению мира с Турциею. Одним словом, король исполнит все, что только вам будет угодно".
Но после такой речи, и после сеймовской конституции, и после того как меня вытолкали из сейма, как церковного нищего, тот же канцлер коронный снова разыскал меня где-то за Вислой, препроводил к себе в Уяздов ночью и просил во имя короля возвращаться домой и терпеливо ждать удобного момента.
– Уже не верю, что наступит этот удобный момент, - сказал я канцлеру. Казаков трактуют ныне еще хуже, чем под Боровицей. Послы Барабаша пожаловались сейму, что лащиковцы грабят и уничтожают церкви по Украине, и что же услышали в ответ? Брань и насмешки по адресу схизматов, а потом казаков выдворили из сейма, чтобы не мешали панству творить его высокую политику. После королевских поощрений мы в самом деле подняли было головы, но теперь снова должны испытать еще большее унижение и притеснение.