Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
Ой що будем робити?
Нема козакам по чарцi
Горшки де взяти.
Да гей же, де взяти!
Мог ли кто-нибудь представить себе такой переход за четыре дня? И каких же людей нужно было иметь, чтобы перескочить неизмеримые степи, где даже звук умирает между курганами!
Кому об этом расскажешь?
Я начал мысленно слагать письмо к Матронке, боялся обратиться к ней, чувствуя себя виновным, что и теперь не смог защитить ее, но слово рождалось в душе, рвалось из нее, угнетало меня и казнило.
"Наипрекраснейшая и наивеличественнейшая Матрона, пани и добродейка моя! Матрононька!
Когда в годину недоли моей попадал я
А теперь, покинув тебя на погибель, немощный и охваченный отчаянием, убегаю в надежде на спасение ради тебя, ради себя и ради всей земли. Сбудется ли моя надежда? Жаль говорить!
Земля моя несчастная и несчастные дети твои!
Кровь людская брызгает в небо и долетает до самого бога, а он купает в ней ноги свои и молчит.
Велико молчание степи над нами, и тропы, изведанные и неизведанные, невидимые даже для всевышнего, угадывались и чувствовались лишь мудрыми конями. Только следы зверя находим порой да идолы давние каменные на степных курганах немые, как моя душа.
Где же мое божество, где Эсфирь-заступница, вызволившая меня из неволи старостинской, ввергнув в еще большую неволю и грех, почему покинул ее, почему не вырвал на свободу из рук грязных в просторы немереные?
Ой, вийди, вийди,
Не бiйсь морозу.
Я твої нiженьки
В шапочку вложу.
Вспоминаю, как любила ты мою шапку, как прижимала ее к груди, как целовала. Боже праведный!
Душа стонет, а я загоняю эти стоны снова в душу, унимаю, будто кровь из раны.
Матрононька!"
Не письмо, а боль, отчаяние и кровоточащее сердце. Куда и кому такое пошлешь?
Я сложил это письмо в мыслях, в мыслях моих оно должно было и остаться. Что было в наших душах? Мы пошли на смертельный разрыв со всем, что имели, стали отторгнутой веткой от дерева отчизны, еще не достигнув будущего, мы отбросили все прошлое и то, к чему можно было бы прикоснуться рукой, но мы отдернули эту руку, готовые сжечь ее, как Муций Сцевола, - пусть ее охватит огонь, пусть она обуглится и испепелится, но не искушает к покорности - нам нет возврата!
Потом, через много лет, недоброжелательный к нам писатель напишет об этих людях оскорбительные слова: "Дикие запорожцы плясали у костров, бросая кверху шапки, стреляя из пищалей, и пили горилку квартами". А дальше: "В городе тем временем чабаны все громче затягивали песни, а запорожцы палили из самопалов и купались в горилке".
Почему бы не написать, что купались в слезах? А Украина купалась тогда и в слезах, и в крови, и, может, это больше всего содействовало мне.
И тот неправедный не сможет не отметить сего обстоятельства: "Запорожье всегда останется при Хмельницком; ни под чьею властью не купалось оно так в крови и добыче, как под его властью. Дикий по натуре народ тяготел к нему, ибо, как мазовецкий или великопольский хлоп безропотно сносил иго власти и угнетения, какое тяготело во всей Европе над "потомками Хама", так украинец, вместе с воздухом широких степей, вдыхал в себя любовь к свободе, столь неограниченной, дикой и буйной, как самые степи. Зачем ему было ходить за панским плугом, когда его взор терялся в божьей, а не панской пустыне, когда из-за порогов Сечь звала его к себе: "Брось пана и иди на волю!", когда жестокий татарин учил его воевать, приучал к поджогам и убийствам, а руки к оружию? Не лучше
Да, в дальнейшем все содействовало мне, но и тогда тоже были содействия и небесные и земные; и зима мягкая, вся в весенних разливах, и низкие тучи над степью, над которыми прятались зверь и человек, и констеляции небесные. Конецпольский не мог меня задержать, потому что ездил по казацким городам с ревизией коронной, призвал бы на помощь себе Чаплинский бесчестного Лаща, но тот сидел в Стеблеве, гетман Потоцкий стоял в Баре, и, пока гонцы от Шемберка доскакали до него да пока привезли его веление отрубить мне голову, меня уже не было ни в Чигирине, ни на Украине.
Чигирин - это тропинки в снегу. Много тропинок в снегу - вот что означает слово "Чигирин" по-татарски.
Кто убегает, выбирает одну тропинку, а кто гонится, должен бросаться сразу по всем. Ищи ветра в поле!
Я выезжал из Чигирина простым сотником казацким, а уже вылетали из моих очей орлы и парили в дни прошлые и в дни грядущие, в дни великих битв и великой крови, и в их клекоте я слышал свободу, величие и вечность моего народа.
12
Происходило это в году от сотворения всего живого 7156, от воплощения слова божьего 1648. Год тогда был переступный, литера же пасхальная была К красное. Я и родился в году високосном, и все високосные должны были быть для меня счастливыми (рожденные в годах високосных всегда имеют жизнь неизмеримо трудную, но и счастливую), потому смело начал великое дело в это время без колебаний, с великими надеждами, хотя и начиналось все с горя и беды, с великого угнетения и неправды.
Мне нужен был полный крах, чтобы стать Богданом. Выехав в ту ночь из Чигирина, я сделал первый шаг на пути вечности.
Я не пошел тогда на Сечь, а не то попал бы из огня да в полымя: Сечь, стоявшая в Никитином Роге на правом берегу Днепра, старательно охранялась польской заставой, которая вылавливала всех вновь прибывших и подозрительных и не давала воли казачеству, собранному там. Меня бы выследили там, как красного зверя, поэтому я направился сразу же на свою Сечь, потаенную на острове Бучки, двумя милями выше по Днепру от Никитина Рога. От правого берега расстояние до острова тоже было около двух миль, а с берега крымского разве что с самой большой пушки можно было бы достать, однако никто не знал, куда целить, так как остров этот был так упрятан среди проливов, деревьев и камышей Великого Луга, что почти никто не ведал о его существовании. Еще в те дни, когда бежал я с Кодака от старого Конецпольского, оказался я на острове и принят был не весьма ласково атаманом Данилой Нечаем, или, как его называли, - Линчаем, или же Кинчаем, потому что выступал многолико, умел склонять к себе сердца самых отчаянных своим спокойным обхождением, большой силой, мужеством и ненавистью к панству. Это он нашел Бучки и устроился там надежно и надолго, собирал к себе людей, присматриваясь и выбирая, изготовляясь к делам великим, хотя еще и сам не знал, к каким именно. Я сказал Нечаю про море. "Нет таких людей", - ответил он. Тогда я сказал, что людей подбирают к делу, а не дело к людям. И вскоре нашелся Чарнота, умевший строгать челны из ничего. Нашелся Максим Кривонос, горевший отвагой и разумом во всем. Нашелся Ганжа, готовый встать на поединок хотя бы и с самим султаном турецким. Нашелся Богун, который хитростью мог превзойти всех дьяволов.