Я боюсь. Дневник моего страха
Шрифт:
Но разве возможно ночью, когда кругом абсолютная тишина, определить, понять что-нибудь? Вот стоит он возле креста, вслушиваясь в ночь, но никакой разницы… Хотя нет! Что-то не так все-таки… Да, есть ощущение, будто тебя со всех сторон обкладывают ватой, запихивают ее в уши, мир вокруг погружается в еще большее безмолвие, превращаясь в мертвую картинку. В мертвую! И вот уже кажется, что ты тут один живой и есть, а единственная реальность – этот холодный, железный крест, нависший над могилой, а все вокруг – мертво и не существует вовсе, ты – один, один… Смирнов в панике перемахнул через оградку, точно мальчишка, одним прыжком. Это все безумие, он, видимо, сходит
…Свойство такое у этого куска земли, может, он проклят. Олег Витальевич – убежденный атеист, но почему-то именно существование проклятия не вызывало у него сомнения или протестов. Есть же проклятые люди, места… Например, Сараево. Вот и это место неправедного захоронения, возможно, нечисто теперь… «Надо прийти сюда с кем-нибудь еще, себя проверить. Убедиться… С кем вот только? Убедиться в чем? В собственной нормальности? Или… в безумии?»
Накануне правления, в субботу, стоял жаркий денек. Небо было празднично безоблачным. Все дачники расслаблялись на своих сотках, кто как мог: кто загорал, кто буквой «г» ковырялся с утра в огороде… Валентина Павловна обходила свои владения, придирчиво оглядывая «собственность» – не забегала ли ночью соседская кошка и не примяла ли где цветочек?
Если кто не напомнил бы сейчас Валентине Павловне, что еще двадцать, пятнадцать, десять лет тому назад самым страшным обозначением самого плохого человека в ее устах было «частный собственник», она бы сильно удивилась. Теперь слово «собственность» вошло в ее нутро так же прочно и свято, как когда-то «Ленин» и «партия». И лишить ее нынче «собственности», а также самого этого понятия, слова, ощущения, – это все равно, что… что… ну, к примеру, вынести из Мавзолея Ленина и, прости господи за страшные слова, – закопать в землю, похоронить! Этого бы Валентина Павловна просто не перенесла. Свою посильную лепту в недопущение такого святотатства она внесла: пикетировала Мавзолей с красным флагом наперевес, подписывала все необходимые петиции протеста. Сознание выполненного долга и победы сопровождало последние годы Валентину Павловну на заслуженной пенсии. И в ее химически завитой голове абсолютно не сталкивались, не противоречили друг другу такие понятия, как «Ленин» и «частная собственность». Почему? Может, срабатывало некое чувство самосохранения, этакий предохранитель в мозгу, который не позволял этим двум словам высвечиваться в сознании одновременно во избежание замыкания, столкновения, взрыва…
Такая вот убежденная ленинистка, коммунистка и ярая собственница в духе первых американских поселенцев (ей бы больше понравилось слово «пионеры») обходила свои (ее!) шесть соток, грозно хмуря густые брови и уперев кулаки в жирные бока.
– Нет! – раздался вдруг истерический вопль Вики Тузеевой.
Она стояла, широко распахнув глаза и схватившись руками за голову. «Опять со своей мигренью,» – раздраженно подумал Смирнов. Но, проследив ее взгляд, он охнул всего лишь чуть тише самой Тузеевой. Она смотрела на подъездную дорогу, по которой пробирался автобус с черной полосой.
На сей раз все было без оркестра. Те же бугаи, сама Ада и кузен. И гроб, естественно.
– Не смейте, не смейте! – в истерике орала Вика, топая ногами и разрывая на себе футболку. Ее дочь в ужасе смотрела на мать. – Здесь вам не кладбище, вы не имеете права!
Ада
– Заткнись, сука! Здесь горе! Чернобыльца хороним! Он за тебя погиб, сука! За всех нас!
«Чернобыльца… Троюродный брат, тот, что без родни и семьи. Значит, уже помер», – отметил про себя Смирнов, куря возле своего забора. Его внимание было приковано к Карме, важно вышагивавшей рядом с Адой. Если б он не знал про птичку, он бы, конечно, не заметил ее… Но он знал, он искал ее глазами с самого начала и нашел. Карма не отходила от Валяевой ни на шаг.
Народ же постепенно подтягивался со многих, даже дальних участков. Лицо у народа было решительное и злое. «Сейчас ведь выкинут ее вместе с гробом отсюда! – забеспокоился Олег Витальевич. – Как бы хуже не вышло!» И чтобы предотвратить возможный самосуд, Смирнов пошел со своей территории к месту событий.
– Вот-вот, выкинь отсюда эту курву вместе с гробом! – одобрительно высказалась ему в спину Люся. «Дура!» – мысленно ответил он ей.
– И что вы сделаете? – Ада спокойно и даже насмешливо спросила стоящую перед ней толпу. Она скрестила руки на груди, от нее исходила такая уверенность в собственной правоте и силе, что это парализовывало. Черные дыры ее очков тоже не прибавляли энтузиазма. Всех по очереди буравила черными бусинками глаз странная ворона, примостившаяся рядышком с ногой Ады – дрессированная, что ли? Кузен Витек многозначительно держал правую руку в огромном кармане своей на сей раз легкой, светлой курточки. Это смущало.
– Кто хоть пальцем тронет моих близких, – твердым, негромким голосом продолжала Валяева, – сядет и очень надолго за осквернение могил. Причем могил ветерана войны и героя-чернобыльца. Есть желающие? – Она оглядела всех присутствующих легким поворотом головы в черных кружевах справа налево. Кто-то робко заметил:
– Но вы не имеете права…
– Да? – удивилась Ада. – Где такое написано? Эта земля – моя собственность, – при этом слове вздрогнула Валентина Павловна – о, такой довод она принимала всей душой, но все же… – Я – член товарищества «Дружное». И нигде в нашем уставе не записано, что нельзя использовать свою землю для захоронений.
– По закону нельзя! – крикнул кто-то.
– Ах, по закону? – повысила голос Ада. – Ну, валяйте, попробуйте теперь выкинуть мои гробы «по закону». Дерзайте, господа дачники! А я погляжу… А ежели «без закона» выкопаете – я вас предупредила: сядете.
Кузен Витек вытащил руку из кармана и четырьмя пальцами обеих рук очень красноречиво изобразил тюремную решетку, подняв для убедительности руки высоко над головой. Чтоб всем было видно.
На фоне безоблачно-синего, радостного неба, чернели два металлических креста. Высокие, почти под два метра, они торчали грозно и предупреждающе. О чем? То ли в смысле «моменте мори!», то ли – «только тронь!»… На одном кресте была небольшая металлическая табличка с каллиграфической надписью: «Валяев Борис Алексеевич, 1925—1995. Покойся, папа, с миром. Любящая дочь». На другом кресте табличка была точно такая же по размеру, только текст, естественно, другой: «Гальперин Николай Семенович, 1962—1995. Я горжусь тобой, брат».