Я был актером
Шрифт:
– Что, принесли обед?
– Нет, до обеда еще целый час, - закричал тюремщик, - но к вам пришли на свиданье.
– Ну, так пусть подымаются.
Тюремщик повел меня по лестницам. Пустынные этажи состояли из одинаковых площадок с бесконечными фронтами дверей, запертых на засовы. И стены и двери были покрашены в одну, темно-зеленую, краску. В дверях маленькими иллюминаторами были вправлены глазки, и над ними красовались статные светлые порядковые цифры. В третьем этаже одна дверь, словно выходя из фронта, приоткрылась (тут только я оценил ее толщину), и на пороге я увидел Розенберга.
Он
– Мы поболтаем немного, - сказал он тюремщику дружески.
– Хорошо, только вы не закрывайтесь совсем.
На стене камеры висели "Правила гигиены", напечатанные мелким шрифтом. В середине правил были нарисованы зубы и рука с зубной щеткой. Рядом с правилами на полочке находились оловянная кружка с выдавленным портретом канцлера князя Отто фон Бисмарка, зубная щетка и порошок. Розенберг покровительственно наблюдал, как я знакомлюсь с обстановкой.
– Вы в первый раз?
– спросил я.
– Да, я учусь, - ответил он.
Камера смущала меня пустотой, и мне было неловко, что я пришел с пустыми руками: мармелад у меня отобрало тюремное начальство - на исследование.
– Мне ничего не надо. Мне дают обеды с воли, из ресторана, и даже видите?
– я курю, - сказал Розенберг.
– Все это - необычайно, - сказал я, покосившись на дверь.
– Не тюрьма, а "Летучая мышь".
– Нет, очень злое и жестокое заведение, - возразил он, как мне показалось, обидевшись.
– Но со мной - другое дело.
– Что же с вами?
– Мне предъявили обвинение в пораженчестве. Говорят: вы - большевик. Но, понимаете, у них первый такой случай, и они пока не знают, как себя вести с большевиками. Как будто это - опасные бунтовщики. Но в то же время ведь это - русская власть, с которой они играют в мир!
Он засмеялся.
– Поэтому они держат меня за решеткой, но на всякий случай кокетничают со мною самым любезным обращением.
– Понимаю: им это ничего не стоит.
– Совершенно верно. Если они ошибутся - никогда не поздно отплатить мне за все излишки проявленного гуманизма.
На прощанье я взял у Розенберга поручения, и он напутствовал меня шутливым смешком:
– Все это может иметь хорошую сторону: как только начнется обмен пленными, мы с вами вылетим из Германии пробками. Ведь вам этот визит ко мне не забудется!
Мы отворили дверь. Тюремщик, подслушивавший разговор, посторонился солидно и учтиво.
– Он что - соображает по-русски?
– спросил я.
Но в тюрьме, как повсюду, хороший тон требовал, чтобы человек притворялся ничего не смыслящим болваном, и тюремщик тотчас одернул меня:
– В коридоре не разговаривать!
Розенберг, выглядывая из двери, немного печально улыбался и кивал.
– Не забудьте кланяться Шеру, - говорил он.
И я спустился по лестницам, и меня стали передавать в обратном порядке, из рук в руки, один тюремщик другому, и - попеременно - я ждал, что вот сейчас на меня крикнут, а сейчас, загремев ключами, споют мне из "Летучей мыши": "Ach, ich hab' sie ja nur auf die Schulter gekusst!"
Я был на улице. Солнце, ветер, люди кружили мне голову. Я не двигался.
11
В Рудных горах шел тяжкий год. Он был тяжек повсюду, но здесь обыватель не мог надеяться даже на лишнюю картофелину, потому что скалистые горы, кое-где прикрытые бедными рощами, не годились и под огороды.
В промышленном городке, в который мы приехали со своими тряпками и своим искусством, беда глядела изо всех окон. Были открыты лавки и магазины, пивные, рестораны, кафе, базар. Но все это стало призраком, а то, чего когда-то ужасались, как призрака, - голод вселился в дома, бродил по улицам и дорогам.
Приезд театра с веселой музыкой, пением, толпою артистов был в такое время отрадой. А мы привезли вдобавок молодого тенора дрезденской "Придворной оперы" Рихарда Таубера, сладко и лихо певшего у нас "Цыганского барона", и счастье по крайней мере женского населения города должно было удвоиться.
Конечно, блеск нашего театра не мог сравниться с какой-нибудь "Придворной оперой". Но наши нравы не уступали столичным, а чистые сердца бились не реже изнуренных славою и пороками. Что же касается мира, в котором мы жили, то мы, само собою, считали себя его осью.
В третий или четвертый раз шел театральный разъезд. Публика, смеясь, напевая только что прослушанные мотивчика, стекала ручьями с холма, на котором возвышался театр. Фонари по-военному убого освещали толпу, и она казалась таинственной и влекущей, как на сцене.
Хористы и маленькие актеры, пряча лица под широкими полями шляп, принимали живописные позы. Я чувствовал себя неисправимым повесой.
По сторонам расположились девушки. Они разглядывали нас украдкой и шептались. Нельзя было не смотреть в их истомленные глаза: тысячу лет они дожидались этого апрельского вечера, и этих молодых ловеласов в итальянских шляпах, и этого порханья опереточных песен в воздухе. Мы хорошились и стучали подошвами об асфальт. Но мы понимали, что публика больше всего ждет премьеров.
Традиция опереток требует, чтобы главные герои были заняты до последнего занавеса, до вечно счастливого конца, когда пляшет и поет весь ансамбль, либо по меньшей мере примадонна с первым тенором и субретка с комиком буффа. Герои публики выходят из театра всегда последними.
Толпа постепенно редела, уже начали хлопать двери, которые людской поток долго держал распахнутыми.
Наконец появился Таубер. Он проследовал сквозь строй поклонниц, точно на сцене, и за ним волочился грузный аромат грима и духов. Потом выпрыгнул и воздушно просеменил Ренрион.